Мелочи о Мелочи

Малая Кроха относилась к тому подотряду крох, которые называли себя в своих кругах и квадратах мелкими, а за чашкой чая, так и просто мелочью. Но в большой жизни они принимали самое живое участие, потому что их было не так-то уж много, и тем, которые крупнее, они были очень нужны. Потому что многие из них были очень щзаняты совсем не мелкими делишками, а скорее крупными делами, они двигались очень быстро, чтобы повсюду успеть, можно даже сказать, что они почти не ходили, а все больше бегали. Может быть поэтому их никогда не называли проходимками, а только пробегалками.

Наша Кроха, скажу без похвальбы, хоть и была отъявленной мелочью, но дела свои знала туго и спуску не давала ни крупным, ни средним. При этом она никогда не была нападающей, а только защищающейся, но вовсе не других, а только себя. Бывало, сидит Кроха наша в ванночке, щечки румяные, ноженьки вытянуты и песенку про французские пузырики поет, которые от шампуня получаются. А французские-то шарики – не ровень нашим: они почти и не лопаются, а все летают и летают, снизу вверх да снизу вверх. У Крохи и игра про это была под названием то ли «мокрое дело» то ли «мокрое тело» – не помню уже. Но суть игры помню хорошо: надо было приложить к крошечным ладошкам, уже отмытым даже от крошечной грязи, шампуневые пузырики: к правой ладошке – малинового цвета, а к левой – голубого. Как только цвета будут правильными, так Мелочь наша розовой птичкой к потолку несется. У потолка пузырики лопнут, и Кроха наша в свою ванночку бул-тых. Но не часто Крохе удавалось такое веселье: то шампунь не слишком французский и правильных пузыриков не дает, то устанет Кроха за день пробежек так сильно, что может только сильно плескаться и никаких игр. Еще у мелочи нашей был маленький телефончик, да такой славный и незаметный, что много раз его теряли и садились на него, но он-молодец всегда находился, был по возможности подзаряжен и пах не как другие, а как крошечные ладошки и крошечные ушки. Без него Кроха не могла и минуты пробыть – все время ее звонками одолевали то средние, а то и большие. И чтобы не расставаться со своим серебряным дружком забежала Кроха в магазин «1000 мелочей для мелочей» и прямо на бегу купила присоску телефонную облегченного образца за умеренные деньги. Телефончик конечно был рад обновке и постоянной близостью с самой Крохой: он был присосан на специальную подушечку, которую говорильщики носят на руке вместо часов, которых они все равно не замечают и живут безвременно вечно. Так вот этот самый телефончик был не по годам и не по росту умен, мог делать разные вещи, которыми Кроха то и пользоваться не могла, но все равно гордилась им и другим его нахваливала.

Кроха наша жила сравнительно неплохо, несмотря на свои немалые запросы: у нее были платьишки и с воротничками и без, туфельки и с каблучками и без и костюмчики с пиджачками и без. И кое-что еще, по мелочам, чего не перечислить – всего несколько маленьких шкафов. Вещи свои она любила не только носить, но и рассматривать – встанет бывало перед зеркалом и налюбоваться на себя в своих одеждах не может, а потом ей вдруг покажется, что эта вещь хоть и бесконечно приятна взгляду, но в то место, куда она бежать собиралась, не подойдет. Поменяет она ту вещь на другую и опять на нее в зеркале любуется. Иногда случалось, что из-за красоты своих одежд и себя в них, приходилось мелкой бежать быстрее обычного, чтобы хоть куда-нибудь успеть.

Умна была Кроха не по годам: другая Мелочь ее возраста все еще хороводы водила, за руки взявшись, чтобы не погибнуть им, ей богу, а наша мелкота выучила себя сначала одному, потом совершенно другому и поняла, что обучение для нее легко и приятно как для бабочки-капустницы полет июньским днем. Училась бы она и дальше, но захотелось ей еще чего-нибудь в жизни испытать-попробовать. Первое, что ей пришло в голову – написать несколько неинтересных книжек о том как надо… Написала она эти книги. Они, конечно, никому особо понравиться не могли, потому что в них было мало интересного, если читать для удовольствия. Зато по ним можно было учиться тому, как надо… И решила Кроха тогда, что эта работа как раз и может ей быть подходящей – помогать другим стать… или даже получить степень чего-то второстепенного.

Так она жила себе да работала, людей в степени возводила. От этого стала еще умней и другие жизни стала замечать по жизни. Но об этом потом.

Сидела она как-то с хорошей книгой на своих прелестных точеных коленках, но не читала ее, а задумалась о природе вещей, но не в своих мелких шкафах, а вообще. И подумала она, что в жизни очень важно быть чьей-то. У нее, конечно, была и своя фамилия на букву Ш. Но эта фамилия к ней пришла сразу от рождения, и это не считалось. Нужно было найти человека с другой фамилией, чтобы он захотел ее, Кроху нашу, сделать своей, отдать ей все, что у него там было, но любовь, нежность и заботу – в первую очередь. Подошла Кроха к зеркалу и в тот раз, хотя одежды на ней и вовсе не было, и подумала, на себя глядя, что я так хороша, что множество людей хотели бы сделать меня своей или по–правильному – их. Улыбнулась она своему зеркальному отражению, почесала след от резинки на животике и пошла в ванночку – играться с французскими пузыриками. А мысль стать чьей-то – прямо вместе с ней в ванночку и смываться с дневной грязью и не собиралась.

У Крохиных родителей

У Крохи, конечно же, были родители. Назывались они папаня и маманя. Они были не большие и не средние – они были полусредние. Кроха иногда к ним забегала, чтобы клею понюхать или вкусненького поесть. А иногда бывала двойная удача: и запах клея и вкусненькое в один день. Но чаще все же случалось, что пробегала Мелочь мимо родительского дома и видела только свет в окнах, да тень от папани на потолке в гостиной, а от мамани – на занавесках в кухне. Увидит она родные ей тени, обрадуется и дальше мчится.

Вот однажды она как всегда проносилась возле родительского дома, но что-то остановило бег Мелочи. Кроха быстренько открутила мысли назад и сделала стоп-кадр, пока замаячили тени. Кроха удивилась – теней было три. Может быть, другая мелкота плюнула бы слюной и понеслась бы дальше, но наша была не такой. Она пришла к родительской квартире и подставила ухо к замочной скважине: в квартире выстрелов слышно не было и шума от грабежа тоже. Кроха позвонила в маленький звоночек, который играл мелодию из Шербургских зонтиков – ну вы понимаете какую, и двери отворила маманя. Крохе не терпелось узнать – откуда третья тень, и она помчалась в гостиную. На середине комнаты спиной к дверям стоял здоровенный милиционер с поднятыми руками. Он держал ими несколько кусков дерева, которые должны были вот-вот склеиться вместе. Крохин папаня лежал на полу и держал нижние концы тех же кусков дерева. Они разговаривали на мужские темы – про зимние колеса для мотоциклов Урал. Кроха сразу смекнула, что на милиционере неправильная фуражка и погоны вовсе как у швейцаров в богатых домах на Чернышевского.

«Вот знакомься, Модест Ильич, моя дочка, про которую я тебе рассказывал» – сказал папаня. Модест Ильич повернул свою голову к дверям и сказал: «Модест Ильич, здравия желаем». И щелкнул каблуками как в танце чардаш. Кроха сказала, что ей очень приятно. Ей и действительно было очень приятно, но не знакомство, а запах клея. Про себя она решила, что ни за что на свете не будет его называть по имени-отчеству – у нее просто нет для этого времени, а решила называть его Моди и при случае спросить, не рисует ли он больше своих шоколадниц. Тем временем клей вроде бы схватился, мужчины прекратили разговор о зимних колесах и стали отдирать руки от дерева. У Моди это не очень получалось, так что папане пришлось побрызгать их немного растворителем. Этот запах Крохе не нравился совсем. Когда с отрыванием рук было закончено, Моди повернулся к Мелочи всем телом. На нем была не просто фуражка, а с маленьким блестящим козырьком как у донского казака. Из-под козырька торчал угольно-черный чуб.