Чудный свет кругом струится,
Но не греет, не дымится,
Диву дался тут Иван:
«Что, – сказал он, – за шайтан!
Эко чудо огонек!»
Говорит ему конек:
«Вот уж есть чему дивиться!
Тут лежит перо Жар-птицы,
Но для счастья своего
Не бери себе его.
Много, много непокою
Принесет оно с собою».
(П. Ершов, «Конек-горбунок»)
Так манят облака в чужие берега,
А я поранилась тобой нечаянно.
А я сама себя сломала пополам,
Влюбилась так в тебя отчаянно.
Я так ждала тебя, узнала по шагам,
А я твоя – твоя случайная.
(С. Лобода)
Галю иногда называли Джульеттой – после того, как тогда они с Борисом Коробковым сыграли в университетском спектакле по знаменитой пьесе Шекспира. Постановку организовали в полуподвале дома культуры, где и находился зал со сценой.
Галя помнила, как спускалась она на репетицию по темноватой лестнице и видела, как на промежуточной лестничной площадке смотрели на нее блестящими круглыми зраками несколько стоящих там двигателей. А на следующей неделе всё изменилось – вместо нескольких моторов на опустевшей площадке находилось лишь большое ведро, белеющее подтеком краски, и рядом – косо прислоненная к стене доска.
Повернув вправо от лестницы, Галя неожиданно попала на палубу деревянного корабля. Над ней нависали холщовые паруса, стянутые манильским канатом. Справа примостился штурвал, будто солнце с лучами, только коричневое, и живописное сооружение из бочек для рома или засоленной рыбы. И почти с такими же складками, как на парусах, далее, фоном, висел занавес.
Наверное, это была декорация предыдущего спектакля. И Галя примерила висевшую на древке шляпу со слегка загнутыми вверх полями, сиреневого цвета, с желтой тонкой лентой. И уловила звуки выступающих по другую сторону, в другой части ДК. Там играл баян и танцевал юный ансамбль «Сосёнка». Затем их сменили как раз приехавшие префект и два его помощника по социальной сфере – детско-музыкальная часть по сути предваряла их беседу с народом. Многие родители с детьми стали спешно собираться, объясняя чадам: «Дальше уже тебе не будет интересно – будут говорить взрослые дяди!» В зале в результате остались в основном люди седовласые. Но звучали их активные голоса, тонкие, толстые, скрипучие. Сыпались вопросы префекту, представшему перед публикой, и слушались его ответы. Там присутствовал и Галин дедушка, а мама Альбинки Аметистовой с Христофорчиком, наверное, тоже уже ушли.
А во время той постановки «балкон» для знаменитой сцены как раз находился там, где раннее располагались «леера́» бутафорского корабля (вернее, части его). И вихрем влетел на него темной струящейся накидкой Бориска-«Ромео», и подхватил вихрем же Галю-«Джульетту». Она помнила его крепкие руки, сладко и захватывающе стиснувшие ее плечи, – сильно, но не больно, – его горящие глаза и почти потайную улыбку. А далее она мало что помнила – удары сердца зашкаливали в молниеносно разворачивающихся сценах. И только потом она услышала аплодисменты, и – как с чувством кричала из третьего ряда Майка Броу: «Браво, Галюня!» И сердце стучало уже где-то почти над головой, и она понимала только, что всё удалось, и за руку ее аккуратно держит всё тот же Ромео-Борька, и они стоят в цепи других университетских актеров-любителей – с их курса и не только – и кланяются залу, гремящему овациями…
Седой Каменидзе сидел на бревнышке над высоким обрывом, откуда открывался вид на море и длинную песчаную косу с фигурками людей и реденькими шатрами палаток. Между пляжем и ступенчато поднимающимися скалами пролегала лента шоссе.
Он смотрел на солнце, которое было сейчас неестественно розовым и очень четко очерченным, будто вырезанным из бумаги кружком, и плыло к утесу слева.
Каменидзе курил сигару, флегматично вспоминая минувший день – как они приняли в свой большой дом новое семейство, тоже, как и все остальные квартиранты, приехавшее снять у них жилье на лето для курортного отдыха. Еще вспоминал, как вместе с племянником Рамо они чинили его машину в большом темном гараже, где свет падал недвижными струйными лучами из маленьких дырочек. Потом супруга варила алычовое варенье в большом котле и готовила мамалыгу из кукурузной муки. А затем снова пришел верткий племянник Рамо и рассказал, что, кажется, там, внизу, прибыли еще новые палаточники…
На них-то сейчас и взирал старик Каменидзе со своего любимого вечернего бревнышка, где почти ежедневно отдыхал на закате, философски куря сигару. И чуть улыбался. И немного удивлялся, хотя удивляться он давно как-то и не любил.
Прибывших на пляж с палаткой было двое – мужчина в угольной футболке и женщина, немного вычурно одетая. Они приехали на лиловом внедорожнике, видимо, потрапезничали в шашлычной Бубу́ли (Гурама Гуляшвили) – там же, внизу, – а потом решили наконец поставить свое жилье, но… Похоже, они никогда в жизни даже близко не подходили к палаткам и не видели их ближе чем на четыре метра… Или вообще только на картинках.
Потому-то было интересно и занятно, когда они пытались растянуть палатку против ветра, и ее парус почти отрывал стройную женщину от земли, а потом – приземлился и накрыл собой мужчину в черном, почти сбив с ног, и его дама, кажется, рассмеялась… Потом кавалер искал зацепки внутри палатки, они пытались просунуть складывающийся металлический прут, но в результате мужчина опять запутался среди брезента. И – не нашел ничего лучше, чем пытаться насадить на складной прут верхушку палатки, словно на мачту…
Наконец к ним подрулил парень из загорающего неподалеку семейства и что-то стал говорить и показывать. Те двое вначале махнули на него рукой, тот равнодушно повернул обратно, но потом вернулся, и появился еще кто-то из играющих поодаль в пляжный волейбол. Теперь эти двое горделивых все-таки разумно не отказались от помощи, и палатку растягивали уже втроем с первым пляжником, а второй – волейболист, – показывал и объяснял.
Но мужчина в черной майке снова сделал что-то не так, первый пляжник, уже почти смеясь, досадливо махнул рукой и хотел отчалить совсем… Но притопали еще двое любопытных – тоже пара, позвали жестами еще кого-то…
Вскоре столпилось человек семеро, в том числе включившиеся в процесс еще какие-то палаточники, чей «вигвам» уже благополучно стоял среди этого импровизированного лагеря на длинном пляже. Все старались помочь бестолковому туристу в черной футболке, который делал нелепые вещи, в результате как раз и мешая многочисленным помощникам поставить наконец их злосчастную палатку как надо…
«Джульетта»… Галя помнила, как надевала костюм с накрахмаленным двухслойным кружевным воротничком, а потом ее немного побрызгали духами с запахом сирени.
Уже после спектакля, когда темноволосый Борян, улыбаясь и блестя ореховыми глазами, притопал в универ, – «Ромео!» – шутливо раздалось в его адрес.
Да, в той роли он, Бориска, был как первый мужчина ее, Гали, Джульетты…
Или нет, первым следовало считать не его?
Галя вспомнила, и вся картина встала перед ее глазами.
Будто пантограф, перенесший их в обличья Ромео и Джульетты, отправился в иную точку. Это были начальные классы и – школьная физкультура в зимние месяцы – на лыжах. По горкам и долам, овражкам, на склонах которых росли кусты. Вокруг домов творчества, между убегающим к горизонту проспектом с научной высоткой, похожей на гигантский пузырек одеколона, с одной стороны, и обсерваториями с другой.
Пугливая и куражливая, остроносенькая, с русыми кудряшками, выбившимися из-под шерстяной шапочки с помпоном, Галя навостряла лыжи энергичными, придыхающими толчками обеими руками. Она догоняла более преуспевающий в скорости класс, отставая, как догоняет свой полк на большом марш-броске смешной солдатик-«салага».
