Я сразу пошёл рисовать. Пришёл в первую большую палату, которую мне показал директор. Иду по палате, с двух сторон стоят койки, проход, опять койки. С правой стороны расположены окна, дальше глухая стена, а тут двери. И лежат эти инвалиды. Тишина, тихо. А за окном – лето в разгаре (начало июня). Окна открыты, сирень цветёт, солнце пробивается. Я иду, иду, до конца почти дошёл. Вижу – сидит в кровати молодой мужчина, совсем-совсем молодой. Он опёрся на столик, который перед ним, подушки тут у него. А голова – я смотрю – пробита пулей навылет. И не то что маленькое какое-то отверстие, а как бы насквозь пробит череп, то есть зияли две дыры, затянутые кожей. И с этими двумя отверстиями на самом видном месте он жил.

Звали его Саша Подосёнов. Вскоре пришла какая-то женщина и села рядом. Это оказалась его мать, которая приехала из Сортавала на «омике» (это маленький пароходик), она жила там недалеко в деревне. Я спросил Сашу: можно я тебя дня три порисую? – Он отвечает: пожалуйста, рисуйте, я всё равно никуда не тороплюсь. Я вот так сижу целый день, а потом меня мать укладывает на подушку, и я ночь сплю. А днём опять сижу. (Я поставил планшет и начал его рисовать, это был мой первый портрет инвалида войны.)

Ранен при защите СССР

В общем, это всё люди были как бы местные. Не то что они родились прямо там, в Сортавала, нет, но раньше они жили в каких-то окрестных сёлах и деревнях. Оттуда их призвали в армию, в этих местах они воевали, здесь же их и контузило. Где-то в соседних деревнях, может, у них даже жили родственники, которые по каким-то причинам не смогли их взять к себе. И теперь они доживали свой век на своей малой родине вот в этих палатах. И то, что эти места являлись для них родными, ещё больше как бы успокаивало их, потому что когда человек живёт с этим удивительным чувством, он совершенно ничего другого не хочет. Эти люди никуда не стремились, в них чувствовалось какое-то спокойствие, которое невольно передавалось и мне, я проникался их состоянием.

Так началась моя регулярная работа над портретами инвалидов в доме-интернате на острове Валаам. Работал я медленно, приходилось тщательно продумывать каждую часть рисунка, потому что мягкий карандаш не допускал изменений. Приходил в палату утром, рисовал. Потом шёл обедать, столовая находилась тут же рядом. Некоторым инвалидам тихие, спокойные санитарки приносили обед в палату, а кто мог ходить – сам ходил в столовую. Готовили очень хорошо, может быть, ещё и потому, что на изолированном острове не было необходимости что-то воровать, тащить. Санитарки жили в двух этажном здании, таком каре, посередине которого стоял огромный собор. В этом же здании на первых этажах жили и семейные инвалиды, возле дома бегали их дети, а сами они часто выходили посидеть на лавочку.

Надо сказать, что вся плодородная почва на этом острове была привозная. В природе это камни, слегка покрытые мхом и песком. И всё. Ничего на этих камнях, кроме деревьев и травы, не растёт. Но за многие века, пока существовал монастырь, им руководили очень дальновидные настоятели (Иоанн Дамаскин, например), и они требовали не только служения Господу, не только стояния на молитве, но ещё и постоянной работы. И эта работа сводилась к тому, чтобы укреплять монастырь, улучшать его, украшать, прорывать каналы. Поперёк острова было прорыто несколько каналов, по которым могли проплывать лодки. В случае нападения на остров (допустим, шведов) по этим каналам продвигались защитники, потом неожиданно из леса выступало целое войско, которое сжигало вражеские корабли и укрывалось обратно. Вода в этих достаточно глубоких и широких каналах текла очень чистая.

Весь остров пересекало множество песчаных дорог, и примерно на одинаковых расстояниях по всему острову стояли скиты, которые назывались Белый скит, Жёлтый скит, Красный скит, Розовый скит. Небольшие побелённые церкви окружались крепостной стеной, в которой располагались часовни и кельи для монахов. Когда-то монахи с материка привозили в мешках землю и разводили свои огороды. И вот сколько же нужно было привезти этой земли, чтобы покрыть необходимое пространство – разбить там и пашни для посева, и пастбища для коров, и всевозможные фруктовые сады. (Я видел огороженный сад с большими яблонями, но не ходил туда.) Так что инвалидам доставалась и рыба из озера, и яблоки, и ягода, и молоко, и масло – всё это было здесь своё.

Банный день

Имелась там и котельная. А в этой котельной на первом этаже находилась баня. Свежая вода в эту баню подавалась прямо из монастырской бухты по водопроводу, который работал от насосной станции. И в первую же неделю я пошёл в эту баню. В один день, но в разное время, баня работала для женщин и для мужчин – женщины выходили, а мужчины входили. Когда я вошёл, то первое, что меня поразило, – как сидели инвалиды и мыли свои костыли. Намыливали их, а потом оттирали мочалкой от пота и грязи. И они так старались, будто это были их собственные ноги. Потом обливали их из тазика, ополаскивали. А когда инвалиды друг друга мыли, спины тёрли друг другу (и один без ног, и другой с одной ногой) – это незабываемая картина, удивительным было такое их братство. Я никогда там не слышал о ссорах и драках между инвалидами войны.

Но ко времени моего пребывания на второй и на третий этаж гостиницы уже стали привозить совсем других инвалидов – из тюрем и колоний, они только внешне походили на инвалидов войны (не было, например, у кого-то одной ноги или обеих). Но вели себя они совсем по-другому – могли требовать, скандалить, стучать кулаками и костылями, доказывая свою правоту. Или писали о своих требованиях в министерство в Москву и просили приезжих отправить их письма с материка.

Инвалиды же войны ничего не требовали, ничего не просили, никуда не писали, их всё устраивало. Около их кроватей стояли тумбочки, и на них лежали (или висели на спинке кровати на привязанной простыни) ордена и медали. Я их как-то спросил: а у вас какие-то шкафы тут есть для вещей? Они удивились: какие вещи? Вот эти ордена нам дали за то, что мы воевали и победили, они и есть наши вещи, и нам другого ничего не нужно, остальное всё нам дают. (Тюремщики, конечно, орденов не имели, но у них была мощная жизненная хватка, они даже разрушали семьи инвалидов войны.)

Такой случай там произошёл, когда я рисовал инвалида войны Виктора Попкова, я работал у него дома в монастырской гостинице. Он жил с женой, а дети их уже учились в Сортавале. И вот инвалид из тюрьмы с одной ногой, на протезе, с ремнём наискосок через всё тело, стал ухаживать за женой этого Виктора Попкова – нагло так, зная, что она жена, что муж тут, что муж тоже инвалид, просто, видимо, ему нужна была женщина.

Новой войны не хочу

А та поддалась. Может быть, Виктор был уже как-то не способен, я уж не знаю. Но факт тот, что жена его пропала (вот пока я его рисовал). И Виктор, бедный, очень переживал, видно, он любил свою жену, а она вот с этим уголовником убежала. И долго они отсутствовали. Пока я там жил, они всё не появлялись. Говорили, что где-то там их видели уже на материке, они на поезд куда-то садились. Но в конце концов они приехали обратно. Жена вернулась к этому Виктору, и он простил её.

Жара тем летом стояла там ужасная, просто пекло, хорошо, что вода находилась вокруг, как-то немножечко всё это смягчалось. А так почти невозможно было работать – рубаха на теле становилась раскалённой, и как угли из печки, жгла кожу. Я, конечно, ходил нараспашку – грудь голая, рукава подвёрнутые, рубаха навыпуск – в таком виде я работал.

Рисовал я ещё одного инвалида, Александра Амбарова. Этот Амбаров тоже жил в отдельной комнате, не знаю, как он там жил, он был наполовину слепой. Я его спрашиваю: а почему у вас всё лицо изрыто какими-то оспами? А он говорит: это не оспы, это следы пороха от разрядов, которые рвались рядом со мной, около моего лица, дробинки впились глубоко в кожу, их невозможно уже оттуда вытащить. (Они такими тёмными точками остались на его щеках, на лбу, на носу – везде.) Кроме того, лицо его покрывали многочисленные шрамы, и не было левого глаза. Но Амбаров казался очень весёлым и жизнерадостным.