От чувства вины у дяди Саши даже глаза увлажнились.
- Да, - сказал он с тяжёлым вздохом. - Вон, соседский Федька на меня кинулся, а я его и того… не удержался… страшное дело… И пёс-то такой был ласковый… страсть люблю собак. А как луна ударит - так ничего не могу поделать. Он кинется - и я кинусь, а где им, брехушкам, против меня…
- Точно, - сказала тётя Люся, и я с удивлением услышал в её голосе что-то вроде плохо скрытой гордости. - Он у меня, знаешь, какой зверь?! Ух! Во! Вот такой в холке! С телёнка. Чёрно-бурый такой.
Уловив нежность в её тоне, дядя Саша налил из бутылки ещё немного.
- Да ладно, Славик, - сказал он, улыбаясь. - Луна-то уже сходит, слава Богу. Отбегался я пока что. Подремлю вот сегодня, если ты не против, а завтра мы с тобой за грибами закатимся. Я тут одну полянку нашёл…
Ему явно не хотелось больше распространяться о том, каково быть “вероволком” - и я начал расспрашивать его о грибной полянке, борясь с мучающим меня любопытством.
Пока дядя Саша дремал, отдыхая от ночных приключений, а разделанный заяц упокоился в холодильнике, тётя Люся показала мне несколько фотографий в маленьком альбомчике с гладиолусами на обложке.
- Фотоаппарат сосед дал, - сказала она. - Я Сашке показать хотела. Он, когда шерстью обрастёт, ни фотографии не понимает, ни зеркало, и память отшибает, как у выпившего. А интересно.
Было и вправду интересно.
Тётя Люся фотографировала волколака на своём огородике, рядом с крохотной сараюшкой для инвентаря. Стоящий на всех четырёх зверь доставал кончиками настороженных ушей до подоконника; встав на задние лапы, он, вероятно, был бы как раз ростом с дядю Сашу. Его могучее тело покрывала густая шерсть цвета соли с перцем, а волчья морда имела неожиданное умильно-любопытное выражение - волколак, по-собачьи склонив набок громадную башку, заглядывал в объектив.
На одной из фотографий оборотень грыз громадную говяжью кость, явно магазинного происхождения. Его клыки впечатлили бы кого угодно.
- Ох, и храбрая же ты женщина, тётя Люся, - сказал я, улыбаясь. - Ничего не боишься…
- Да - ничего! - хмыкнула тётя Люся, забирая альбом. - Лягушек-то - вон, стара стала, а всё боюсь, как бы на ногу не прыгнула, окаянная… Или - ты про Сашку, что ли? Его, что ли, мне бояться?
- Вероволк всё-таки, - подначил я.
- Ну, вероволк! И что? Мужик у меня - что надо, я твоей бабке всегда говорила. И мама твоя тоже не даст соврать - что надо у меня мужик: тихий, спокойный, не бабник, если выпьет сто грамм, так по праздникам или с устатку только…
- Но волк…
- Ай, да что там - волк! - тётя Люся махнула рукой. - Тихо зато стало в городке-то. Бабы растрезвонили, мол вероволк завёлся, жрёт гопоту всякую, троих растерзал - никакой хулиган вечером не вылазит, боится. Раньше, вон, на остановке напротив гаражей вечно алкашня сидела, бутылки била да матом орала - теперь нет. Вероволка боятся, опять же. Польза?
- Польза, - согласился я.
- Он у меня такой, - продолжала тётя Люся самодовольно. - Всё для людей. Не то, что забулдыги соседские. Вон, у Клавки её сокол, как нажрётся, так и гоняет то её, то тёщу. А катькин - без просыха канифолит, всё на водку выменял, ни ложки, ни плошки дома нет… Мой-то - всё в дом. Зайцы вот…
- И соседи не боятся? - спросил я, тихо поражаясь.
- Бабы не боятся. Чего им бояться-то? Сашка у меня смирный. Вот Михеев, как нажрётся… Да ладно. Я тебе что скажу, Славик, тут этих, с ликантропией, зверюг - хуже бешеных. Думаешь, Сашка у меня один такой? - тётя Люся порозовела от собственных откровений. - Как же! Вон, Колю Лысого помнишь?
Я ошарашенно покачал головой. Тётя Люся не удивилась.
- Ладно. Где помнить… Он, как ты наезжал, сидел больше, ворюга… А тут, лет пять тому, заснул в перелеске пьяный - а волк его и укуси.
- Спящего укусил?!
Тётя Люся махнула рукой.
- Он так говорит. Дразнил, небось, морда бесстыжая… Ну так вот, по ним же не очень поймёшь, волк или пёс, в сумерки особенно - оказался волк. И всё, бегает Лысый-то теперь. Как полнолуние - так он уже и поскакал. Тоже все знают, ворюгу. Никто на работу не берёт - то у него полнолуние, то запой…
- И тоже не боятся?
- Как не бояться? Вон, у Марьи гуси, так она на все дни загоняет гусей-то. Если не досчитается - уж все знают, кто сожрал. Или козочка пропала у Беляшовых…
- Вероволк? - спросил я, стараясь не улыбаться.
- Лысый! - убеждённо махнула рукой тётя Люся. - Уж Сергеич, участковый, его ругал-ругал, по матушке и по-всякому - да разве его проймёшь, уголовника? Чем его испугаешь после четырёх отсидок-то… Выкобенивается перед Сергеичем, куражится. Я, мол, перед законом чистый, начальник, а если не веришь, назначай, говорит, экспертизу… А экспертизу же в Питер надо посылать, да ещё денег стоит сколько-то тысяч много, Сергеич говорил…
- Но на людей никто не нападал? - спросил я, почему-то чувствуя отчаянную неловкость.
Тётя Люся закрыла альбом и понесла убирать на этажерку.
- Людей… людей… жалко же людей-то! Хоть и звери, а чуют. У них понятия нет, а чувство есть. Людей - это не вероволки, это по пьяни больше. По пьяни и понятие, и чувство, всё пропадает. Вон, Димка Залыгин осенью по пьяни папашку своего ножом пырнул. В больнице помер папашка - а Димка как сокрушался, когда проспался… Давиться, говорят, в тюрьме хотел - откачали…
Я слушал и всё понимал. В этом не было ничего сложного или странного. Я понял, что в этом городке могли бы мирно жить снежные люди, марсиане, кентавры, эльфы - и вообще любые более или менее лояльные к человеку создания, какова бы ни была их природа. Здесь, вдалеке от шума, сенсаций, Сети и средств массовой информации, любой из них мог бы обзавестись плохо оплачиваемой или неоплачиваемой вовсе работой, семьёй, уважением соседей - и никто не мешал бы такому существу потихоньку заниматься своим делом, в чём бы оно не заключалось.
Не исключено, к примеру, что приличное привидение вообще могло бы оздоровить психологический климат в городке фактически до идеала… если бы вторично не умерло здесь со скуки.
А я, скорее всего, даже не буду первым человеком, ходившим с оборотнем по грибы.
