Лета Югай Между водой и льдом Внутренние поля «Вот оно плывёт-проплывает…» Вот оно плывёт-проплывает, время летнее на дворе. Стрелка толстая, часовая еле движется по жаре. Вот оно плывёт, за домами жёлтым рыбьим глазом блестит – счастье летнее между нами, золотой улов, рыба-кит. «Кораблик с железными парусами плывёт по глади травы…» Кораблик с железными парусами плывёт по глади травы. Кораблик с пластмассовыми парусами плывёт по глади ковра. А я стою с голубыми глазами, совсем не умею врать. А я смотрю из окошка в небо: тучки сегодня львы. У них барашковые причёски, диванный изгиб спины. Но, если желаете, в них заряд, убивший шесть человек, если желаете вы, а им не открыть заснеженных век. Львы всё добрее, львы всё тише. Кому такие нужны? И я добрею в потоке речи, смотрю из окна на двор. И каждое слово вбивает глубже якорь молчанья в паркет. А что за своих не вступаюсь – просто не слышу ваш разговор, ведь очень громко над головою хлопают паруса. «А ещё я помню сныть на уровне глаз…» А ещё я помню сныть на уровне глаз и сквозь сныть деревянную крышу, тёмную, как крыло. Возвращались с Реки. Река в тот день удалась: в кулачке аммониты и кварц – богатый улов. У дороги голая печь преграждала путь (пробежать горелые брёвна – убьёт, только задень). И внезапно – как славка в траве – предстал летний день, дался каждым пёрышком. Мы боялись его спугнуть. А потом обвалилась печь, иван-чай врос в кирпичи. Улетела и тёмная птица – соседский дом. Только дикий хлеб, приготовленный в той печи, до сих пор ароматен каждым погожим днём. «Старый камень стоит среди поля – невыбелен, невысок…» Старый камень 1 стоит среди поля – невыбелен, невысок. Старый камень вокруг себя всё обратил в песок: это здание в стиле модерн, поток машин за спиной – они выросли из песка и спадут, как ослабнет зной. В этом камне, как в сердце, готовят великий день, и засвечены лампочки в память тех, кто уже нигде. Намывает солнце к празднику витражи. Хорошо ли тебе в моём сердце, хочешь ли ты здесь жить? Растекаются улицы – руки, ноги и хвост. Всё равно он у первой школы, он в Вологде, Карлов мост. Он сегодня расцвёл фигурами в рост, дамами и святыми, оттого что туманы особенно едки, мы дышим ими. В голове всегда Кафка-замок, стараюсь реже будить. Но впервые Гора пригорюнилась на груди. Я прошу тебя: будь настоящим, волосы теребя, покажи мне на свете то, чего не было до тебя. «Вот скажет что-нибудь – и носишь, как будто фенечку…» Вот скажет что-нибудь – и носишь, как будто фенечку, всегда с собой и всегда на левой руке. Я в детстве читала сказку про бывшую феечку, оставившую шёлк одежд на песке. И думала: когда-то так же чужими руками мир и меня примет в смертные, на свой страх. Мне снилось: я – книга, тяжёлая, словно камень, нагретый полуденным маревом, в чьих-то руках. А ещё мне снились спелые гроздья комнат: мы бежали по ним, мы бубенцом звенели… Но эти вымыслы можно теперь не помнить, если знаю, как всё бывает на самом деле. И одежды шёлк – это только начало, и совсем они не чужие – мужские руки. Но вот чего я вовсе не ожидала – что будет так страшно за жизнь, когда мы в разлуке. «Я успею ещё выспаться перед тем…» Я успею ещё выспаться перед тем, как мы встретимся снова, чтобы поговорить. Это всё с недосыпу. Мир недвижим и нем. В голове звенит струной атласная нить, названивает: «мой», «дорогой», «о нас». Виски тормошить. Упереться в живот плечом. Увидеть, целуясь, сдвоенный серый глаз. Сейчас не спрашивай меня ни о чём. «Быть с тобой. Ночь, как мировое древо…» Быть с тобой. Ночь, как мировое древо, поднимается с центра ладони – диаметром что Земля. От меня города лежат – вправо и влево, за спиною крапива. У ног моих тополя. Быть с тобой вдвоём. Углубленья в коре есть ниши, где привольно укрыться мошкам, если кругом вода. Я пишу на руке, чего в письме не напишешь. Поезда червоточат ствол: везут не туда. «Золотые шары наклоняются до земли, а иные – в пояс…» Золотые шары наклоняются до земли, а иные – в пояс, как сёстры кланяются братьям своим ветрам. Ты не поймёшь, о чём я беспокоюсь, но будешь знать, что думаю по утрам-вечерам о тебе, – по рекам, пашням, горам горбатым. И дело не в серых глазах твоих, белой коже. Я потому тебя называю братом, что ты во всём говоришь противоположное. Как будто мир поделен между нас двоих и мы должны его склеить, свести ладони. «Так это не брат называется, а жених». Ну вот, и я о том же. Понял ли, понял? «У короля было четыре сына: Юг, Запад, Восток и Север…» У короля было четыре сына: Юг, Запад, Восток и Север. И двенадцать дочек, по три на каждого сына. А на перекатах – набросанный в речку клевер. Дети любят, чтобы бессмысленно и красиво. Взрослые любят, чтобы по-новому и богато. Кто у вас прописан в этих широтах? У каждого сына – по камню на перекатах, у каждой дочки – в реке по водовороту. И ещё у каждого по замку на дедушкином ковре: у сыновей – это те четыре ромба, что по углам. Помни, то, что хочешь забыть побыстрей, можно и потерять, да так, что не сыщешь сам! Бывает и насовсем. Запад-Запад, поспрашивай между своими. Восток уже шарит в траве, найдёт – не отпустит. Север из них самый гордый, недаром римское имя. А Юг назван в честь реки, идущей в Великий Устюг. И когда они вместе все – утром, вечером, в полдень, а Юг, тот совсем уже в полночь, – выйдут на поиски сути, все двенадцать сестёр заиграют на флейтах из сныти. Но как ты услышишь их в городе, в институте? вернутьсяСтарый камень– Староновая синагога в Праге. |
