Иваизуми закрывает за собой дверь его небольшой комнаты и почти задыхается в кашле, прикрывая рот рукой. Когда очередной нежданный приступ проходит, Хаджиме разжимает ладонь. Недовольно морщась, он вытирает ладонь салфеткой, найденной в маленьком отделении рюкзака, и, бросив смятый комок на стол, валится на кровать абсолютно без сил.
Долгое время Хаджиме лежит, смотря на флуоресцентные звезды на своем потолке. Он вспоминает, как несколько лет назад Ойкава — его лучший друг — приходил и помогал клеить их. Как он — Ойкава, — каждый раз забираясь на стремянку, чуть не падал с нее, и как ему — Иваизуми — пару раз приходилось его ловить. В памяти сразу всплывает его звонкий жизнерадостный смех и это дурацкое «Ива-чан».
Хаджиме думает о Тоору, когда приступ колючим комком подкатывает к горлу и рвется наружу вместе с кашлем, надолго оставляя после себя неприятное ощущение, будто где-то внутри него кто-то долгое время орудовал наждачной бумагой. Ива отнимает руку от своих губ и, закрыв глаза, вытирает ее уже об одеяло, не боясь испачкать его. Он даже не смотрит на ладонь: знает, что ничего хорошего на ней не увидит. Забыв про звезды, Хаджиме поворачивается на бок, подтягивая ноги к груди, и сам не замечает, как сознанием овладевает сон.
Родители Иваизуми до сих пор не знают, что их сын кашляет кровью. Уже полгода. Ива и сам не знает, как ему удалось скрывать это так долго. Мама лишь несколько раз обеспокоенно спрашивала, как он чувствует себя, но Хаджиме всегда отвечал, что все хорошо, просто он немного устал, на что мама скептически прищуривалась и говорила, что он более бледный, чем обычно, и что наверняка снова похудел. Хаджиме и правда чувствовал себя плохо: кружилась голова, не было аппетита и полноценного сна. Но, как бы хреново ему не было, ответ оставался неизменным. «Все нормально, просто устал».
Когда Иваизуми в первый раз видит темно-вишневый сгусток на своей ладони, он думает, что это пневмония. Но нормальная температура и вполне неплохое самочувствие говорят об обратном, и Хаджиме забывает об этом до того момента, когда видит кровь на ладони снова. Через месяц он думает, что это туберкулез. Еще через два боится угадывать, что может происходить с его телом. С каждым днем Иваизуми устает все сильнее, выглядит все хуже. Сейчас он уже не удивится, если после очередного приступа обнаружит в руке часть легкого.
Он просыпается уже под утро и снова пытается не задохнуться. Иваизуми свисает с края кровати, судорожно хватаясь за одеяло. Кровь очерчивает его губы алым и стекает на пол, оставляя крупный след. Хаджиме стирает его трясущейся рукой.
Утром он говорит маме, что плохо себя чувствует и в школу сегодня не пойдет. Та смотрит сыну прямо в глаза, в волнении кусая губы изнутри, и согласно кивает, наблюдая, как Хаджиме скрывается за дверью своей комнаты.
Целый день Иваизуми бездельно лежит на кровати. Он даже думать не может, не говоря уже о движениях. Его сил хватает только на то, чтобы дотянуться рукой до стола и взять салфетку из заранее приготовленной стопки. В комнату никто не зайдет — соблюдают личное пространство, — поэтому Хаджиме не прячет их окровавленные комки, а бросает рядом с кроватью. Никто все равно не придет и не увидит лежащее почти безжизненное тело и не спросит, почему он окружен красно-белыми клочками бумаги.
Никто, кроме Ойкавы. Иваизуми слышит его голос еще от входной двери и вскакивает с кровати, будто ему сделали укол адреналина прямиком в сердце. Пока шаги звучат на лестнице, Хаджиме успевает собрать все валяющиеся на полу салфетки и, запихнув их в удачно оказавшийся под рукой пакет, спрятать сначала в шкаф, потом под кровать, а затем и вовсе выкинуть в окно. Когда дверь открывается, Хаджиме уже снова лежит на кровати, пытаясь успокоить биение своего сердца, которое, словно ошалелое, стучит чуть ли не во всех частях его тела.
На пороге появляется Ойкава. Иваизуми окидывает его тяжелым взглядом и поворачивается лицом к стене. Трудно смотреть на Ойкаву. Еще труднее понять, что между ними происходит. Иваизуми готов поклясться, что разнесет себе черепную коробку из отцовского охотничьего ружья, если вспомнит, как совсем недавно Тоору поцеловал его прямо в губы. Как нежно он прикасался к Хаджиме и — что самое страшное — как сам Хаджиме ему отвечал. Ну, отвечал — сильно сказано. Он просто не сопротивлялся. И он вспоминает, и голова его с глухим стуком встречается со стеной.
Самое интересное во всей этой ситуации то, что Ойкаву это ничуть не напрягает. Будто для него этот поцелуй, эти касания и все это — абсолютное ничто. Будто в это «нечто» Тоору стер этот день, и Хаджиме вместе с ним, и все, что вообще когда-либо происходило. Ойкава шутит, как обычно. Смеется, как обычно. Злится, как обычно. Все для него — как обычно. И это пробуждает в Иваизуми бомбу замедленного действия, счетчик времени на которой отсчитывает последние секунды, и она вот-вот рванет. Но он молчит. Молчит, и не смотрит, и не отвечает. Все, как обычно.
Сначала Ойкава пытается привлечь к себе внимание шутками, вопросами, да и всей своей бесконечной болтовней. Когда он не видит желаемого эффекта, пытается растолкать Хаджиме, то пихая его в бедро, то тряся за руку. А Иваизуми упорно делает вид, что в комнате он один, и что это ветер играет с его волосами, а не тонкие пальцы Тоору. Когда и такой подход к ситуации не приносит успехов, Ойкава спокойно садится на кровать и откидывается назад так, что почти ложится на бок Иваизуми, и спрашивает о здоровье. Хаджиме отвечает что-то вроде «нормально», а сам борется с очередным приступом кашля. Тоору начинает тихо рассказывать о тренировках. О том, что Матсукава и Ханамаки опять разрисовали его лицо фломастерами, когда он случайно уснул в автобусе после игры. О том, что эти двое опять не слушаются его. О том, что без Иваизуми там жутко скучно, и что не мешало бы ему уже вернуться к тренировкам, на которых он не появлялся уже довольно давно.
Когда голос Ойкавы неожиданно затихает, голова исчезает с бока, Иваизуми как-то настороженно морщит лоб. Когда же тишину разрывает негромкое «Это что? Кровь?», глаза Хаджиме наполняются страхом. Сердце снова начинает стучать быстро и так громко, будто желает, чтобы Ойкава его услышал. Так громко, будто хочет быть услышанным не только Ойкавой, но и родителями внизу, и соседями по улице, и вообще целым миром. Если говорить честно, то сейчас Иваизуми был бы рад, если бы его сердце остановилось.
Хаджиме делает выражение лица как можно спокойнее и смотрит на Тоору через плечо. Глаза у него расширены, он впивается взглядом в окровавленную салфетку, будто пытается выведать правду у нее. Но та молчит, как и Иваизуми. Тогда Ойкава смотрит на друга, и Хаджиме неожиданно для себя ловит звезды в его глазах. Он даже забывает об их разговоре, пытаясь разглядеть неведомую галактику, но Тоору моргает, и все звезды исчезают в один миг, а Хаджиме снова хочется избавиться от кошачьих когтей в своем горле. Он отворачивается.
— Краска, — нехотя говорит он. — Измазался где-то на днях.
Тоору смотрит взглядом знающего скептика, ведь на его взгляд краска имеет немного другую консистенцию, но через минуту снова вспоминает Ханамаки и Матсукаву с их детскими шуточками и вновь разражается гневной речью минут на пятнадцать. Хаджиме тем временем думает, что не ему — человеку, верящему в сказочных зеленых человечков — говорить о ребячестве.
Когда Ойкава протискивается между стеной и телом Иваизуми, последний открывает рот от неожиданности и крайней степени возмущения. Ойкава смеется, а потом делается неожиданно серьезным, может, даже для самого себя. Он смотрит другу в глаза, пытаясь что-то в них отыскать, а Хаджиме и искать не надо: зрачки Тоору поглощают его двумя черными дырами, а рядом то и дело мелькают хвосты комет. И на секунду становится лучше, и коты перестают терзать его горло. Лишь на секунду, пока Ойкава рядом и пока он вот так смотрит, пугая своей пытливый серьезностью. Пока можно увидеть отпечатки звезд в его глазах.
