В дремучем лесу, около высокой, обросшей мхом ели, сидел огромный, старый медведь. Он был худ, шерсть на нем местами вылезла, местами торчала клочьями; тусклые подслеповатые глаза слезились; одна губа разорвана. Видно было, что зверь долго жил на свете и многое испытал. Слегка покачиваясь и переминаясь с лапы на лапу, он посматривал на окружавших его зверей и вел с ними беседу. Тут были: и седой волк, и рыжая лиса, и серый заяц, и весёлая белка, и разные другие звери. Все они внимательно прислушивались к тому, что передавал им мохнатый дед.

– Давно это было, – говорил медведь, – десятки лет прошло, и много воды утекло с тех пор. Тогда лесов было больше, реки были глубже, болота обширнее. И привольнее было жить всякому зверю.

Наш страшный враг, человек, еще не преследовал нас так сильно, как теперь: ни ружьем, ни вырубкой деревьев, ни осушкой болот, ни распашкой земли. Хорош был мой родной сосновый бор, и тепла была берлога, где я зимовал с матерью и двумя братьями, которых я нянчил, почему и назывался в то время «пестуном». Давно и бора того нет в помине; его срубили, пни выкорчевали, а землю подняли плугом и посеяли на ней хлеб. А жаль! Сколько было в том бору ягод, орехов, грибов, меду в ульях диких пчел! И сытно было нашей семье, и весело мы жили тогда.

Медведь отер лапой морду и задумался.

– Берлога наша, – продолжал он, – помещалась под огромной, вывороченной бурей, сосной. Поднявшиеся корни представляли стену, под которой образовалась глубокая, просторная яма. В эту яму мы натаскали ветвей, моху и устроили логово, где и залегли на зимнюю спячку: я, моя мать и двое моих маленьких братишек. Нас занесло снегом, над нами сугроб образовал крышу, и в ней была только маленькая отдушина для воздуха. Вот эта-то отдушина и открыла людям наше жилище, так как из неё на морозе отделялся легкий пар от нашего дыхания и теплоты наших тел.

Пришли охотники с длинными кольями и рогатинами.

Они стали колоть нас через снег этими кольями. Мы завизжали от боли. Мать рассердилась, выскочила из берлоги, чтобы защитить нас, и бросилась на охотников. Но они напали на нее с рогатиной. Не помня себя от ярости, я принялся кусать их, не обративших до того времени на меня внимания. Но я не мог одолеть их. Они связали меня и бросили в сани. Я не знаю, что сделали с моими братьями, а меня привезли в деревню и поместили в сарае у одного мужика.

Я. ждал смерти. Но меня продали другому человеку, татарину. И он проколол мне верхнюю губу и вдел в нее железное кольцо, а к кольцу привязали цепь. Я сидел на цепи и меня кормили люди хлебом и молоком. Мне было скучно, я хотел вырваться на волю, старался оборвать цепь и метался из угла в угол, в бессильной злобе на людей, взявших меня в плен. Меня стали усмирять палками; меня били каждый день.

Я ослаб от боли и смирился. Я уже не противился людям. Мой хозяин стал меня учить, и я исполнял всё, что он требовал, зная, что, если я не послушаюсь, он будет жестоко меня наказывать.

Меня выучили ходить на задних лапах, а в передних держать что-нибудь, выучили ложиться и притворяться мертвым, прыгать, кататься по земле и делать разные другие фокусы. А когда кончили ученье, стали водить по деревням и селам, показывая моё искусство.

Товарищами моими в представлениях были коза и барабанщик. Козу изображал мальчик, надевший себе на голову подобие козьей головы с рогами. Барабанщиком был другой молодой мужик. Сам хозяин держал мою цепь и заставлял меня исполнять его приказания. Он был вожаком.

Назвали меня Михаилом Ивановичем.

– А ну-ка, Мишенька, покажи, как старики и старушки ходят! – говорил вожак.

Я брал в лапу клюку и, согнувшись, тихо ковылял.

– А как молодушки прихорашиваются?

Мне давали зеркало, я смотрелся в него и приглаживал лапой волосы на голове.

– Покажи теперь, как ребятишки горох воруют!

Я полз по земле, подползал под подставленную мне палку и боязливо оглядывался по сторонам, повертывая голову.

– Умри, Мишка! – кричал хозяин.

Я растягивался пластом на земле. Вожак садился и ложился на меня, а я лежал не шелохнувшись.

Потом мальчик надевал костюм козы и начинал плясать под песню и скрипку вожака и бой барабана. Я тоже плясал, хотя и очень неуклюже. Но это нравилось публике, и все хохотали, все были веселы.

Они смеялись над моим позором, над моей неволей.

Когда я исполнял неохотно или плохо, вожак дергал злобно цепью, растягивая мне больную губу, и я ревел от боли. Тогда окружавший народ с ужасом шарахался от меня.

В конце представления мне давали в лапы шапку вожака. Я сначала низко кланялся народу, потом вставал на дыбы и обходил публику. В шапку бросали деньги.

Меня приучили пить вино и, для потехи, напаивали пьяным.

Меня заставляли также выгонять домовых. Для этого мне следовало пройти насквозь весь двор, войдя в ворота и выйдя в заднюю калитку.

– У тебя на дворе неладно! – говорил, бывало, вожак хозяйке-крестьянке. – У тебя чужой хозяин поселился.

– Вызволи меня от него! – упрашивала баба.

Вожак заставлял меня идти во двор. За воротами я, по приказанию вожака, дёргавшего цепью, останавливался, поднимался на дыбы и рычал.

– Видишь? – говорил бабе вожак. – Я говорил, что неладно.

– Уж ты, пожалуйста!

– Давай десяток яиц.

Баба приносила яйца.

Я иду дальше, в глубь двора, и опять, по знаку вожака, останавливаюсь и реву.

– Не пускает. Силён больно. Трудно, хозяйка! – задумывается хитрый вожак.

Баба пугается больше.

– Давай еще холста аршина три. Так и быть, постараюсь, – обманывает вожак.

Дают нам и холст.

Тогда я покойно прохожу в заднюю калитку. Чужой домовой выгнан. Хозяйка благодарит нас.

В барских усадьбах дети угощали меня разными кушаньями, разной дрянью, приготовленной их поварами. Чтобы не обидеть барчат, я должен был есть. Одна девочка предложила мне какого-то противного варенья. Я зарычал от негодования. Барышня испугалась и расплакалась, а меня за это били палками. Мне хотелось другой пищи: малины, молодого овса, свежего мяса. Но мяса мне не давали, думали, что от мяса я буду злее.

Много исходил я мест, многое видел и слышал. Видел я шкуры моих собратьев, в виде полостей на санях для прикрывания ног седоков; видел шкуры в виде ковров, которые клали на пол и топтали их ногами. Иногда при шкуре оставляли голову и лапы, иногда делали чучело. Люди нас едят. Я видал наши окорока солеными и копчеными, видал колбасы из нашего тела.

Вдруг меня перестали водить и заперли в хлев. Сначала я не знал, что и подумать, а потом всё узнал. Нашлись добрые люди, возмутившиеся истязанием нас вожаками, истязанием, ради потехи. Нас запретили водить напоказ и велели нас уничтожить.

– Кончились мои заработки, – печалился хозяин мой своему товарищу. – А много мне добра сделал мой Мишка. Из-за него я стал богаче; я выстроил новую избу, завёл лишнюю скотину, исправно платил подати. Трудно мне будет без моего медведя.