Иоганн не может спать – он все думает о солнце. Как же светит высоко, дарит яркий луч огня, детям добрым и хорошим, миру, пусть всегда больному, но…

Иоганна мучает бессонница – всеми мыслями он там, снаружи. Сосчитать до трех несложно – до 100 не нужно. Сколько звезд на небе даже самый мудрый мастер не подскажет.

«Я к тебе иду, Матильда», - шепчет юный Иоганн. Сколько звезд на небе? Столько раз готов тебе, дурнушка, повторять: Нет, любовь здесь не при чем – последнее лишь наваждение, глупая уловка. Нет, любовью все крестились, душу ей во имя отдавали… Я, Матильда, не из тех, кто верит в сожаленья, сладкую погибель, боль и наслаждение – я вижу звезды, не могу их сосчитать… Сколько их на небе, милая Матильда? Столько раз готов тебе я повторять, что сотрется все бесследно: чувства, взгляды и слова… мы с тобою, наши побуждения… есть лишь постоянство – звезды, ну и глупые слова…»

Иоганн не может спать – он все думает о ночи…

Приход 1. Рождение

«И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить»

(Откр.6:1-2)

«Он придет к тебе, борись с ним, борись, ибо сожаленье – результат слабости, дочь моя».

Слова, написанные на медальоне – все, что осталось мне от родителей. Я не знала, как их зовут, что они имели в виду, оставляя на пороге монастыря младенца, плачущего от нестерпимого холода с единственной побрякушкой в корзине. Я прощаю их, но видеть не желаю. Нас учили прощать – прощаю, принимать сердцем – не умом. Душа человеческая – потемки, лабиринт для человека. Свернешь лишь раз не туда и потеряешься в нем навечно.

Радуйся, Мария, благодати полная!

Господь с Тобою;

благословенна Ты между женами,

и благословен плод чрева Твоего Иисус.

Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных,

ныне и в час смерти нашей. Аминь!

Мария – Последнему всаднику

Здравствуй, Всадник! Ты знаешь, твое имя в моем сознании давно окрещено смертью. Мир раздробился на кусочки, я же лишь пылинка посреди всего этого хаоса. Но, как известно, именно мелкие детальки порождают гибель огромных существ. Ведь болезнь невидима, но опасна настолько, насколько прикоснувшийся к телу огонь… Спешу сообщить, дорогой мой Всадник, что чума уже сразила половину нашего города. Помнишь, как обратилась однажды с просьбой похоронить на родной земле? Забудь, умоляю забудь, Всадник! Счастья не доставит лежать под землей, на которую уж никогда не вступит живой дух. Мне противна мысль, что это – мой дом. Жалость, наверное, самое правильное чувство, то, что необходимо чувствовать глядя на корчащиеся в агонии тела детишек, их матерей, едва держащихся на ногах… Каждый день, у алтаря, я спрашиваю Бога, почему. Почему никогда не испытываю этого чувства. И знаешь, накануне послан был странный сон. Я развернула свиток и прочитала послание Его. Он в гневе прибывал чистейшем: «Ни сердца, ни тоску, - он говорил, - ты не имеешь. И слепо верить в чудеса ты тоже не умеешь… Но кто сказал, что раньше не умела, ведь в сердце каждого зарыта тайна вечности… И дерево, как только корни в землю пустит, начинает верить. Конец лишь то же самое начало, лишь называется иначе. Ты покидаешь Отчий дом – не видишь горя, сожаления родителей оставленных своих. Но небо знает, небо помнит и вместе плачет с ними, но забывает очень скоро. Твои же чувства просто стерты, рассудок неживой природы обуял, так лучше, так не больно…»

Я все теряюсь в ерунде, а где-то рядом люди умирают… Но знаю, все равно умрут, ведь неизбежность хуже ожидания. В ней нет надежды, поэтому все непременно приходят к нам: храм дарит просветление всем душам: раненым, больным. Не говорю, что жду, мой Всадник безнадежный… Но знаю, что увижу лик твой ангельский, прекрасный пред смертным часом стоя на коленях, молясь за душу жалкую, слепую.

Пожалуй, не стоит более путать читателя. Впредь обязуюсь сопровождать каждую мысль героя пояснительными комментариями. Герои этой истории мне не совсем чужды, я имел возможность пообщаться с некоторыми из них, с некоторыми лишь перебросился парами фраз, ну, а несколько человек лишь одарили меня ничего не значащим, расплывчатым взглядом. Историю в красках и во всех деталях мне поведал мой дед. Франциск Скорпс, пусть земля ему будет пухом, славился выдуманными историями и веселым нравом. Прежде чем рассказать очередную сказку, он нагнулся ко мне и полушепот произнес, так, чтобы ни один домочадец в доме не имел возможности расслышать: «Вот эта история, клянусь, Эрик, настолько правдива насколько верно утверждение, что день сменяет ночь».

Я был безумно горд, что дед именно мне доверил эту тайну. Усевшись поближе к камину, я приготовился слушать. Матушка даже на мгновение оторвалась от вязания, а отец, курящий до этого трубку, усмехнулся, глядя на дедушку. Что ни говори, всем нравились истории старика Франца. Кто-то говорил, что это лишь детская выдумка, кто-то даже верил, но на моей памяти не нашлось ни одного человека, кто бы сказал, что истории у деда неинтересны…

Итак, попытаюсь пересказать Вам ее с точностью до деталей, ибо до сих пор помню, как сердце сжималось от страха и волнения, как кусал губы от непонимания. Комментарии, найденные в дневнике моего деда, я обозначил особым почерком.

Вначале мы с Вами перенесемся в некую деревню К., располагающуюся и ныне маленьким, незаметным пятнышком на карте Франции. Семья Вендетто – истинные итальянцы, со своими вечными спорами и громкими возгласами относительно правдивости того или иного решения часто оставались вообще без какого-либо решения. Жили они относительно богато, но недостаточно, чтобы перестать завидовать более имущим личностям вроде неподалеку живущих Сантезисов. Те, французы до мозга костей, обожали одеваться, украшать дом по последней парижской моде. Живя в деревне, это было не так просто сделать, но Франсиза всегда знала, в чем появилась та или иная придворная дама на приемах и балах. Сначала Вендетто не устраивало столь оскорбляющее их положение вещей. Но вскоре итальянцы поняли, что переплюнуть соседей никак не удастся, ибо как только Сантезисы приобретали модные кружевные платья, Вендетто в этот же день заказывали пусть и не точно такое, но покроя того же, платье. На следующий день, однако, тенденция при дворе менялась, а значит, и платье Сантезис так же передаривалось менее модным представителям деревни К. Моника Вендетто каким-то образом сблизилась с французами, однако муж ее оставался непреклонен – «какие-то французики учат нас моде!» - фыркал он. Вскоре из Парижа приехал брат месье Франциска Сантезиса – Бальтазар. Стоило только Монике и Бальтазару встретиться, между ними возникло теплое чувство. Итальянка стала чаще бывать в доме Сентезисов, иногда говорила, что переночует у подруги. Хуана это ужасно раздражало. Однажды он решил проследить за своей супругой, и тихо проскользнув в комнату, отведенную французами для гостей, увидел свою Монику в объятиях чужого мужчины. Хуан пребывал в ярости, едва не заколол противника, схватив рапиру, одиноко пылящуюся в углу. Вот и сейчас Хуан, новоиспеченный отец семейства, гневно размахивал руками и тыкал своим тонким, острым, словно наконечник, пальцем в служанку – молодую девочку лет пятнадцати, испуганно прижимающую младенца к груди.

- Моника, какова супруга! Моя жена родила мне не сына, нет, это ублюдок, которого в своем доме я ни за что не потерплю!