Марина Данилова
Рябиновые бусы
(маленькая повесть)
Утро выветрилось погожее, ясное. Густой туман белыми барашками низко стелился над Светлым озером, повисая над крутым оврагом и луговиной. Ночная тишина уходила, уступая место пробным трелям утренних птиц. Солнце первыми робкими лучами пыталось разогнать тягучую ночную прохладу. Светало…
Сбивая росу, отец Арсений шел по духмяному лугу к виднеющемуся вдалеке тенистому лесу. На лугу царило буйное разнотравье. Сладко пахло медовым клевером, розовел на пригорках иван-чай, там и тут пестрели васильки и ромашки, сквозь которые нет-нет да и проглядывали лиловые фонарики колокольчиков. «А воздух, воздух-то какой! – вдыхая полной грудью, тихо ликовал отец Арсений, – особенно после моей-то душной маленькой келейки!»
Пройдя две версты по душистому лугу, отец Арсений вошел в густой царственный лес. Тот встретил его величавым молчанием. Мудростью и покоем веяло от столетних дубов, вековых сосен. А какое раздолье для ягодников да грибников! У развесистой березы примостилась стайка крепеньких рыженьких лисичек. В промелькнувшем осиннике ждут своего часа крепыши-боровички. В мохнатом ельнике там и сям вылезают коричневые шляпки заветных беленьких. Земляника уже отошла, лишь кое-где кивают головками алые маячки. Зато вовсю поспевают черника, голубика. И ничего нет слаще лесной малины! «Да…воистину гостеприимен ты, батюшка лес!» – тепло подумал отец Арсений, идя среди всего этого лесного богатства.
Старый батюшка шел на далекую лесную заимку к известной всей округе бабке-травнице. Что-то в последнее время его сильно стала беспокоить спина. Согласно людской молве, эта старушка уже долгие годы жила одна, коротая жизнь среди вековечного леса. Неторопко шествовал отец Арсений по дремотному лесу, и ему хорошо думалось, вспоминалось. Памятны были эти места отцу Арсению. Когда-то очень давно, провел он в здешних краях свою молодость. «Словно вчера все было… Словно вчера…»
Среди глухих сибирских лесов раскинулось село Никольское. Название свое оно получило от Никольской церкви – храма во имя святого Николая Чудотворца. После Октябрьской революции власть сменилась, а церковь, как ни странно, уцелела. Летом село утопало в зарослях буйно разросшегося можжевельника. Весной из палисадников тянуло пахучим дурманом черемухи. А осенью у крылечек домов смиренно склоняла свои ветки терпкая пурпурная рябина.
Неширокие улочки села были разбросаны как попало, и, теряясь за крутыми пригорками, выходили большей своей частью к маленькой речушке Серебринке. Вода в ней и вправду была прозрачной, чистой как стеклышко. А осенью, по первому ледку, без труда можно было разглядеть песчаное речное дно…
* * *
Шел 1925 год. В Никольском крестьянская семья Платоновых жила не хуже, а может даже и лучше многих других. Платоновы держали двух коров, теленка, поросят, кур и гусей. В доме всегда было свое молоко, сметана, масло, свежанинка на зиму, парная телятина летом. Глава семьи, Никодим Фролыч был мужик видный: могутный, статный, с русыми густыми волосами и небольшой аккуратной окладистой бородкой. Крепкий, закаленный, даже в самые лютые сибирские морозы Никодим ходил в распахнутом полушубке. Хозяин. Крепкий достаток семьи доставался большим трудом.
Четверых сыновей растили Никодим Фролыч и жена его Евдокия Михайловна: Матвея, Федора, Степана и его, Арсения. Арсений, к тому ж еще и старшим был, потому с двенадцати лет помогал отцу на покосе, трудился в поле, в огороде, словом, работал на земле. По выходным и на большие праздники родители ходили в церковь пока ее не закрыли. Детей не брали, но эти дни всегда казались Арсению какими-то особенными. Он ждал, когда мать с отцом вернутся со службы и вся семья, помолившись в «красном» углу перед иконами, сядет за длинный деревянный стол. Отец выставлял большой пузатый самовар, а мать доставала выпеченные еще с раннего утра пышные румяные пироги и душистые ароматные ватрушки. Ну и мастерица она была по пирогам-то! Уж каких только не напечет: и с капустой, и с картошкой, и с грибами, и с черникой. А сладкие ватрушки с творогом да с малиной! Словом, объедение!
К шестнадцати годам Арсений вытянулся, раздался в плечах, и, приглаживая непокорные русые вихры, стал ходить по субботам на вечерки да игрища. Гуляла молодежь на крутом косогоре за церквушкой. Девки и парни пели песни, шелухали семечки и выходили плясать на круг. Бывало, до первых петухов проторчит там Арсений, заявится домой, заберется на сеновал, упадет на душистое сено, только забудется сторожким сном, а мать тут как тут, уж будит его на сенокос.
Многие девчата заглядывались на рослого, статного Арсения, но он, не отказывая в танце никому, потом вежливо провожал до дома и степенно откланивался. Только одна девушка никогда не подходила к Арсению и не зазывала его на круг. Это была Василиса, дочка вдового мужика Егора Красавина. Да и Арсений редко смотрел в ее сторону, но однажды, ради спора, подошел, приглашая на круг и ее. Когда она вскинула на него глаза, Арсений понял: «Пропал!» Глаза у девушки были огромные, синие, нет, не просто синие: васильково-родниковые! Они так словно и затягивали в какой-то зыбкий бездонный омут. Будто испугавшись чего-то, Василиса скромно потупила взгляд, и, немного помедлив, нерешительно вышла на круг…
С этого дня Арсений ходил словно хмельной. С ним еще никогда такого не бывало. Он ел, спал, работал, помогал отцу, о чем-то разговаривал с братьями, но эти васильково-родниковые глаза не давали ему покоя. Он помнил о них всегда. Они словно звали, манили его куда-то. Арсений больше не ходил на вечёрки. Они с Василисой встречались у двух развесистых берез, там, за косогором, за церквушкой. А дальше, взявшись за руки, просто шли и шли, порой не замечая ничего вокруг… Их радостно встречал васильковый луг, колыхалось навстречу зыбкое поле, качали мохнатыми лапами ветки пушистых елей. Едва касаясь друг друга плечами, шли они по узенькой лесной дорожке, и бутоны лиловых колокольчиков ласково кивали им вслед.
– Василинка, Василинка ты моя, – тихо и ласково шептал Арсений, – что же ты со мною делаешь?
Василинка вскидывала на него свои сияющие синие глаза и кротко улыбалась в ответ.
Им казалось, что счастье их так безоблачно, так бесконечно… Но однажды Василиса пришла к березам непривычно печальная.
– Я уезжаю в город на заработки, – сказала она.
В семье вдовца Егора Красавина Василиса была старшей. Как могла, помогала она отцу, но сводить концы с концами становилось все труднее. После безвременной смерти жены, Егору надо было поставить на ноги шестерых детей: четверых сыновей и двух дочек. «Ничего, ты уже девка большая, справишься, вон, шестнадцать годков тебе стукнуло, пора в город ехать на заработки, – говорил Василисе отец. – На фабрику обувную, слыхал я, работницы требуются. Вот и поезжай», – благословил дочь Егор.
– А долго ты там пробудешь? – тоскливо спросил Арсений.
– Не знаю, Арсюша. Может, год – другой… А может, и быстрее возвернусь, – грустно молвила Василиса. – Ты только смотри не забывай, помни меня.
– Ни на денек не забуду! – смахнув непрошенную слезу, проронил Арсений.
В тот вечер гуляли они до утренней зорьки, прося друг друга помнить и не забывать.
Арсений пришел домой, когда солнце давно уже встало, и отец, что-то ворча себе в бороду, недобро посматривал на сына. Мать же не промолвила ни слова, ласково глядя на своего первенца. «Хоть ты меня понимаешь, мама», – грустно и тепло подумал Арсений. Евдокия Михайловна несуетливо и деловито сновала по избе, выставляя на дощатый стол кринку парного молока, каравай свежеиспеченного хлеба. Маленькая, незаметная, с добрыми лучистыми глазами, она никогда не перечила мужу, редко повышала голос на детей, всего добиваясь тихой, но настойчивой просьбой и ласковым словом. «Душевная баба», – говорили на селе, и добрая половина никольских мужиков втихаря завидовала Никодиму.
