Ключевые слова: Фуко; гетеротопия; истина; массовое сознание; «другое место»; глобальная политика.

Поступила: 10.03.2017

Принята к печати: 27.04.2017

The paper evaluates Michel Foucalt’s understanding of heterotopia. It proves that heterotopia is not only the reality of «other place» (prison, psychiatric clinic, library, cemetery, colony, ship etc.), but also the other place for seeking the truth of social life. Methodology of aquiering this truth is described as archeology of knowledge (L’archeologie du savoir), as the way towards the truth pursued by the mass conscience. This truth does not coincide with religions, ideological, or scientific understanding. It is reality and priority of discourse objectivity, which includes elements of ideological and scientific knowledge. It is demonstrated that M. Foucalt’s conception predicts the emergence of certain forms and methods of discourse objectivity as a ruling force of mass consciousness in the global politics of the XXI^st century.

Keywords: Foucalt; heterotopia; truth; mass consciousness; «other place»; global politics.

Received: 10.03.2017

Accepted: 27.04.2017

С «легкого пера» Мишеля Фуко в оборот гуманитарного знания все шире входит термин «гетеротопия». В литературном смысле этот термин переводится как «иное место».

Закономерно возникает вопрос: чем объясняется широкий резонанс гетеротопии среди специалистов в области гуманитарного знания? С позиций реалий эмпирического бытия «иное место» – это некая тривиальность пространства и времени. На самом деле, любая точка окружающего пространства имеет свое рядом лежащее «иное место». Стало быть, пространство можно представить как бесконечность «иных мест», расположенных вокруг той точки, в которой находится наблюдающий окружающую реальность субъект. Это рассуждение можно отнести и к феномену времени. На самом деле, в отношении момента настоящего времени любой момент прошлого или будущего превращается в «иное место».

Таким образом, концептуальное содержание гетеротопии оказывается бессодержательным, не имеющим конкретного смысла, если не считать смыслом абстракцию, т.е. пустоту некоей универсалии места.

Ситуация с определением гетеротопии меняется кардинально, если то место, в отношении которого определяется гетеротопия, отождествляется с определенным содержанием смысла бытия мыслящего субъекта, находящегося в данной цивилизационной точке пространства и времени.

Мыслящий субъект – это не абстракция места, а несущая в себе реальность поиска адекватного своей сущности содержательного бытия, отвечающего требованиям позитивного, а в конечном счете – абсолютного смысла. Эта реальность может быть представлена в качестве атрибута подлинности человека, отличающей его от иных живых существ, образующих биологическое пространство и время.

С позиций смысловой реальности бытия человека, его место – это не абстрактная точка пространства и времени, а та пространственно-временная реальность, которая формирует содержание смысла, позитивного или негативного, относительного или абсолютного. В связи с этим иное место может обретать для человека конкретный смысл: он может отвергать свое пребывание в ином месте либо стремиться превратить иное место в сакральное место своего пребывания.

Очевидно, что гетеротопия не может рассматриваться как специфическая категория гуманитарного знания, относящегося лишь к XX или XXI вв. Учение об ином месте как имеющем позитивный или негативный смысл для человека возникает уже в философских доктринах античности. Философ постигает истину земного бытия, познавая иной мир, мир идей, находящихся в другом месте. Мыслители Средневековья определяли смысл земного бытия через неземной суд, находящийся за пределами земного существования. Мыслители Нового времени стали находить истину бытия в других местах, вне пределов сложившейся цивилизации, – в реалиях слияния с природой, в пасторали или в утопических построениях гармоничных обществ на Земле. В чем же была слабость этих построений, если во второй половине ХХ в. возникла проблема принципиально новой трактовки гетеротопии? Философия ставила проблему иного места как проблему иного мира, затрагивающего бытие всех и каждого, несмотря на многообразие форм их эмпирического бытия. Такая постановка проблемы иного места определяется осознанием реальности, глубинной ущербности жизни человека, независимо от его статуса и жизненной судьбы. Так или иначе, неотвратимой судьбой человеку уготована самодеструкция, т.е. смерть.

Гетеротопия как проблема иного места в этой экзистенциальной ситуации является точкой отправления для анализа характера перехода из места земного бытия в иное место, которое гипотетически можно представить либо как мрачное, нежелательное царство Аида, либо как прекрасный оазис с чистыми источниками, фруктовыми садами, пальмами и танцующими гуриями. В зависимости от восприятия характера иного места переход к нему может толковаться как желательный счастливый процесс либо как трагическое явление.

Концепция иного места превращается в составную часть общего народного сознания и в этом случае обрастает ритуалами и обрядами захоронения. Было бы наивным полагать, что такого рода представление, свойственное религиозному сознанию, является продуктом примитивной культуры.

История мировой культуры убедительно свидетельствует о том, что в тех или иных формах эти представления об ином месте воспроизводят и культивируют высокие интеллектуалы. К их числу, в частности, можно отнести выдающегося русского поэта, переводчика творений Гомера В.А. Жуковского, который под влиянием смерти своих молодых возлюбленных толковал их переход в иной мир как в мир покоя и духовной гармонии. Эта позиция В.А. Жуковского привлекла пристальное внимание выдающегося русского культуролога и литературоведа А.Н. Веселовского [Веселовский, 2016, с. 236–238]. В предчувствии смерти Александры Андреевны Воейковой, к которой В.А. Жуковский испытывал глубокие чувства, как отмечает А.Н. Веселовский, «Жуковский спокойно, с каким-то умилением, ждал смерти Саши, писал о том ей самой; “J’ai lu votre letter a Peroffsry: il faut vous perde” (Я читал ваше письмо к Перовскому; придется вас потерять); и в другом: “Alexandrine, mon ange! Pent-ê tre deja mon ange sous tous rapports!” (Александра, мой ангел! Может быть, вы уже мой ангел во всех отношениях!)» [Веселовский, 2016, с. 237–238].

А.Н. Веселовский в связи с этим пишет: «К идее смерти светлой, освобождающей, он привык, кончина Маши2 его осветила, он так проникся верой в “небесное товарищество”, что говорит об умирающей, как будто она была уже нездешней. “В мыслях я уже с нею простился… я точно теперь в таком положении, как бы сам готовился оставить землю и перейти в другую жизнь… Наш здешний мир переходит на ту сторону. Все отдаляется от жизни” (К Тургеневу 14 / 26 февраля 1829 г.)» [Веселовский, 2016, с. 237–238].

Таким образом, смерть трактуется как та граница, переход через которую означает попадание в другое место. Другое место – это реальность, которая мысленно наделяется различными качествами. Самое поразительное в толковании иного места, относящегося к потустороннему миру, состоит в том, что оно влияет на умиротворение эмпирически данного человеку мира.

С иной стороны, проповедь об ином месте может стать толчком для преступных деяний. Например, Мэтью Перл, редактор и комментатор переиздания «Ада» Данте Алигьери, лауреат престижной «Премии Данте», в романе «Дантов клуб» дает описание влияний проповедей о произведении Данте на поведение серийного убийцы. Серийный убийца получил имя Люцифера. Он совершал убийства, прослушав проповедь о воздаянии. Если в проповеди «нет воздаяний – нет и убийств» [Перл, 2005, с. 377].