Таким образом, говорить о глубоком проникновении капитализма в аграрный сектор дореволюционной России просто не приходится. Главная проблема в аграрной сфере состояла в малоземелье подавляющего числа крестьянских семей. То количество земли, которым владели крестьяне, не могло обеспечить их выживаемость. По имеющимся данным, в центральных губерниях России на крестьянский двор приходилось в среднем 7–8 десятин земли (1 десятина = 1,09 га). Тогда как для нормального воспроизводства крестьянского хозяйства нужно было в 2 раза больше, т.е. 14–15 десятин. Необходимость перераспределения земли, в первую очередь помещичьей, и составляла основную материальную предпосылку русской революции.
Если исходить из формулы, что капитализм в стране к началу ХХ в. был достаточно развит, то, видимо, преобладающим классом следует признать пролетариат. Между тем в России к 1917 г. преобладало крестьянство. Этот факт никто не подвергает сомнению. Реальную структуру трудящегося населения России в предреволюционную пору дает А.Г. Рашин [31, с. 171]. По его данным, в 1913 г. численность промышленных рабочих и служащих составляла 7 850 тыс., численность занятых на транспорте и связи – 1 400 тыс., сельскохозяйственных рабочих – 4 500 тыс., чернорабочих и поденщиков – 1 100 тыс., рабочих, учеников и служащих в торговле, гостиницах, ресторанах – 865 тыс., численность разнообразной «прислуги» – 2 100 тыс. В целом получается 17 815 тыс. человек или, если принять все население России в 1913 г. за 159,2 млн, то все трудящиеся массы (кроме предпринимателей, хозяев и крестьян в том числе) составят немногим более 11% населения страны.
В этих исчислениях А. Рашина, которые, можно сказать, стали классическими и широко воспроизводятся многими исследователями, есть тем не менее серьезные изъяны. Так, А. Рашин указывает, что только рабочих промышленных предприятий в 1913 г. насчитывалось 2 120,8 тыс. человек, что составляло примерно 1,3% общей численности населения страны. Но это, по Рашину, касается только численности рабочих промышленности. Весьма сомнительно относить к пролетариату разнообразную прислугу в количестве 2 100 тыс., как и сельскохозяйственных рабочих (4 500 тыс.). В российских условиях это по сути дела те же крестьяне, которые в силу разных причин временно вынуждены работать по найму. Однако и у них есть свой крестьянский дом, свое хозяйство, крестьянская (в целом мелкобуржуазная), а не пролетарская идеология и психология. Таким образом, если даже очень грубо очистить данные Рашина от явных натяжек (т.е. вычесть прислугу, учеников и служащих в торговле, гостиницах, ресторанах, сельскохозяйственных рабочих), но оставить в его перечне «служащих» во всех остальных разрядах, ибо не представляется возможным их статистически вычленить, то получаем общий итог в 10 350 тыс. человек, или 6,5% от всего населения. Таким образом, если брать только пролетариат в узком его значении, которое является и наиболее точным, т.е. рабочих фабрично-заводской промышленности, то на 1917 г. мы должны остановиться на цифре примерно в 3–4 млн человек.
Другими словами, пролетариата в точном смысле этого слова перед революцией 1917 г. в России было примерно 2–3% от всего населения страны. Здесь, правда, можно возразить, что в данном подсчете не учитываются члены семьи, что увеличило бы приводимую цифру как минимум в 2–3 раза. Однако нам представляется, что членов семьи, иждивенцев нельзя включать в общее число пролетариата (или шире – рабочего класса), ибо домашняя хозяйка и тем более дети и старики не являются носителями конституирующих признаков данного класса. Но даже если увеличить численность рабочих за счет взрослых членов семьи, то общий процент этого класса в любом случае не превысит 5–6% от всего населения страны.
К этому следует добавить, что даже этот ничтожный процент в большинстве своем охватывал рабочих, которые имели давние корни в деревне, не прервали своих связей с сельскохозяйственным производством, психологически были близки к мелкобуржуазной стратегии поведения, в целом разделяя буржуазные (точнее, мелкобуржуазные) идеологические стереотипы. В старой статистической, а также в новейшей исторической литературе этот вопрос, думается, уже основательно прояснен.
Таким образом, можно сделать вывод, что почти половина рабочих России в первой четверти ХХ в. стали таковыми лишь в первом поколении. Да и среди всех рабочих от 12 до 30% и более держали землю в целях сельскохозяйственного производства. Здесь уместно привести мнение отечественного историка Л.В. Милова о силе инерции крестьянского хозяйства в среде промышленных рабочих: «Если участие в промышленном труде позволяет непосредственному производителю не отрываться от ведения крестьянского хозяйства, то он остается владельцем жизненных средств в их изначальной форме и отрабатывает в форме промышленного труда лишь свои феодальные повинности. Это классическая форма крепостного промышленного труда…» [23, с. 570]. Иными словами, до 30% промышленных рабочих в начале ХХ в. все еще не могли выбраться из пут феодальных отношений.
Современные исторические работы в целом подтверждают эти положения. Многие фабрично-заводские рабочие разных губерний в начале ХХ в. уходили на летние работы в село. И, согласно данным статистики, большинство рабочих все еще принадлежали к крестьянству «по социальному положению». Даже Р. Пайпс, в своей обычной манере перехлестов, пишет: «В начале ХХ века промышленные рабочие в России представляли собой, за небольшим исключением, не столько определенно выраженную социальную группу, сколько разновидность крестьянства» [28, с. 120]. Это, конечно, лишь частичная истина, но весьма характерная. Таким образом, в России к 1917 г. численность пролетариата была незначительной, и в существенной своей части он был или вчерашним крестьянином или имел тесные связи с аграрным сектором экономики.
Рассмотрим теперь еще одну мифологему советского времени, которая почему-то стала популярна сегодня среди некоторых писателей. В советский период нужно было идеологически оправдать социалистический характер Октябрьской революции и дальнейшее строительство социализма в экономически и культурно отсталой стране. Ведь с научной точки зрения делать социалистическую революцию, по сути, в феодальной стране, толком не прошедшей этап капиталистического развития, было бы невозможно. Вопрос таким образом сводился к определению степени развитости капитализма в России к 1917 г.
Оставим в стороне фантастический взгляд, что Россия в начале ХХ в. представляла собой мощно развивающуюся экономическую систему, которая входила в число пяти-семи ведущих стран капиталистического мира – взгляд, который активно развивался в начале 1990-х годов в основном в публицистике, но к науке никакого отношения не имеет. Этот взгляд был инспирирован конъюнктурным желанием ангажированных авторов того смутного времени привести хоть какое-нибудь серьезное обоснование в защиту идеологической позиции о ненужности, искусственности революции 1917 г. Мол, Россия и так прекрасно развивалась. Но этот взгляд полностью игнорирует все результаты социальных наук, полученные серьезными исследователями независимо от их политической ориентации.
Развитие экономики России в рассматриваемый период действительно было значительным, но еще не выводило страну в ряд высокоразвитых капиталистических стран. По среднедушевому доходу страна оставалась в разряде отсталых стран мира. Так, по данным известного американского исследователя П. Грегори, Россия в 1913 г. имела доход на душу населения, равнявшийся 50% немецкого и французского, 20 – английского и 15% американского. К 1913 г., продолжает П. Грегори, относительная позиция Российской империи ухудшилась из-за быстрого роста населения и сравнительно низких темпов роста объема производства между 1861 г. и 1880-ми годами. Он заключает: «Относительная отсталость экономики России очевидна» [13, с. 21]. Есть и более обобщенные данные. А.Г. Вишневский приводит темпы прироста валового национального продукта на душу населения за 1870–1913 гг. по основным странам. Так, среднегодовые темпы прироста были (в процентах): Россия – 1,0; США – 2,2; Великобритания – 1,1; Германия – 1,6; Франция – 1,4; Италия – 0,7; Япония – 1,7. Россия, хотя и развивалась почти как западные страны, но по темпам прироста опережала только Италию. Поэтому вывод А.Г. Вишневского о том, что «в целом, несмотря на ускоренное промышленное развитие, преодолеть отрыв от западных стран не удавалось, возможно, он даже увеличивался» [10, с. 13], следует признать вполне убедительным. И в финансовом отношении, несмотря на знаменитую реформу С.Ю. Витте, Россия ничем похвастаться не могла. Утверждения некоторых авторов, что реформа С.Ю. Витте стала локомотивом «русского экономического чуда», несостоятельны. Реформа С.Ю. Витте не стала и не могла стать «локомотивом», ибо никакого чуда в действительности не было. При интенсивном экономическом развитии Россия была так же далека от передовых индустриальных стран Европы, как и в 1861 г. В стране не было собственного капитала для проведения индустриализации. В этом состояла основная проблема модернизации России и превращения ее в развитое капиталистическое (буржуазное) общество. «Российский капитализм» не смог преодолеть «наследие крепостничества и азиатчины», провести индустриализацию, создать крупное машинное производство и вывести страну из экономической отсталости. Россия в начале ХХ в. оставалась в ряду самых отсталых европейских стран. Значит, господствовали не капиталистические отношения, хотя они развивались, а отношения «крепостничества и азиатчины». Кстати говоря, эти отношения на российской почве оказались весьма устойчивыми и следы их удивительным образом сохранились до сего дня.
