Пассажиры входили и выходили, сопели, шипели, ругались и хихикали в уголке. Саша любопытно рассматривал лица и позы, жесты, слушал обрывки долетавших фраз, наблюдая и запоминая этот день. На очередной станции поезд зачерпнул очередных пассажиров и в вагон вошла девушка. Даже не так – в вагон вплыла девушка, вплыла, не как плывет рыба или водоросль в городском пруду, а как плывет по небу облако в жаркий летний день. Но для Саши девушка словно возникла из ниоткуда, потому что сложно было представить, что она, как и все, ехала из пункта «А» в пункт «Б» по будничным делам. Саша смотрел и жалел, что может писать лишь тексты, а не картины, иначе бы он зарисовал ее образ – нежный, томный, неземной. Нарисовал бы (простите, написал) ее спящей в воздушном оранжевом платье, которое, как туман, окружало ее и колыхалось в такт движению поезда, нарисовал бы мягкие красные туфли, лентами обвивающие лодыжки и напоминающие о Греции и балете – о греческих балеринах, танцующих на песке, – нарисовал бы каштановые волосы, которые чуть выгорели на солнце и спадали на плечи.
Саша старался запомнить каждую деталь, чтобы поместить ее в специальное хранилище впечатлений. Вслед за девушкой он вышел из вагона, но замечтался и потерял ее в толпе. «Она вошла, как облако, и, как облако, растворилась», – подумал Саша. Вздохнув, он огляделся: «Хотя бы вышел на нужной станции», – и перешел на Коричную линию. Через несколько минут он уже поднимался по лестнице со станции Сентябрьская.
Жаркий воздух улицы, не прикрытой ни деревьями, ни кустами, ворвался в нос, разогрел легкие; во рту еще больше пересохло, и даже от вида фонтана, шумящего неподалеку, становилось некомфортно. До пункта сбора предстояло идти, рискуя растаять на горячем асфальте, еще минут десять.
– Отсюда двенадцать минут пешком до пункта, – услышал Саша за своей спиной чей-то неожиданно громкий голос. – Ты ведь туда идешь? Проводить?
Саша обернулся и увидел не очень высокого худого паренька в выцветших джинсах и поразительно узкой красной рубашке. Его короткие светлые волосы не то завивались, не то были взъерошены и всклокочены ветром.
– Так тебя проводить? Я Костик, – спросил Костик и представился.
– Да, спасибо. Саша, – ответил Саша. – А как ты понял, что я направляюсь в пункт?
– У меня большой опыт, – Костик рукой показал, куда идти, и бодро зашагал вперед. – Я легко узнаю нашу писательскую братию. Сам частенько сдаю.
– Насколько часто? Каждый месяц?
Костик ухмыльнулся:
– Каждые две недели не хочешь? Деньги всегда нужны. И правила вступления в Союз сейчас изменили, повысив требования.
– И что, тебя допускают к сдаче? Ведь ты нарушаешь правила. Я думал, за этим строго следят.
– Зря думал. У них там, в Союзе, что-то вроде кризиса. Союзные авторы стареют и хиреют, материала на всех не хватает, с пункта требуют перевыполнения плана по перевыполнению плана, поэтому медсестры стали закрывать глаза на нарушения. Берут кого попало, лишь бы человек мог написать хоть что-то, хотя бы анкету заполнить. Подожди минуту, жара невыносимая, – Костик отбежал к ближайшей палатке и купил бутылку воды. С тихим шипением открылась крышка, и в воздух попало множество мелких брызг, переливающихся в луче света. Костик жадно прильнул к горлышку и выпил залпом почти половину.
– Хочешь? – он протянул бутылку Саше. – Они не проверяют, можешь поверить. А горло у тебя скоро начнет болеть от пересыхания.
Саша неуверенно взял бутылку и сделал глоток, второй; стало легче, даже воздух вокруг стал легче и прохладнее.
– Спасибо, – Саша вернул бутылку. – Неужели они потом не поймут, что я нарушил правила? Ведь пишут, что вода может повлиять на качество материала.
– Нет, не поймут. Потому что бред это все. Как вода может влиять на строчки? – Костик снова ухмыльнулся. – Медсестры неправильно поняли фразу, что писатель, сдающий материал, должен жаждать. Вот они и придумали этот пункт. Никто ведь не уточнил, чего жаждать – крови, творчества или воды.
У Саши невольно вырвался смешок.
– Ты говорил что-то об изменении правил приема в Союз…
– Да, точно. Я сам туда хочу попасть с детства. Последние 4 года регулярно сдаю строчки, последние 4 месяца – каждые 2 недели. Если бы правила не изменили, через месяц подавал бы заявку в Союз. Ты ведь знаешь, условия там шикарные, не зря же это Союз писательской взаимопомощи! Квартиру дают, деньги каждый месяц выделяют, хоть ты даже и не пишешь уже год-два. А если пишешь, то написанное издают не успеет рукопись остыть. Пока печатают тираж, коллеги по Союзу выдают с десяток хвалебных рецензий, даже не читая твою книгу, другие коллеги печатают это в журналах, третьи расхваливают перед камерами. Поэтому когда книга появляется в магазинах, ее сметают, ее рекомендуют, в ней ищут смысл.
– А разве в Союзе когда-либо писали плохие книги? – задумчиво поинтересовался Саша. – Ведь многие из них стали классикой…
– Классические произведения хороши, я не спорю. Но пойми ты, нельзя быть гениальным творцом вечно. Можно написать один хороший роман, три пьесы, пять рассказов. Да пусть даже десять! Но ведь у них счет идет на десятки. Все не может быть хорошим. И состав Союза не менялся уже 50 лет, с момента его создания. Им нужна новая кровь, но они не хотят видеть новые лица в литературе. Именно поэтому и ставят невыполнимые условия для подачи заявки.
– Совсем невыполнимые?
– Ну… Почти. Раньше требовали три рукописи и три тысячи страниц, сданных в пункте. Теперь просят десять тысяч страниц, ты вдумайся, десять тысяч! Я сдаю четыре года и еле-еле набрал две тысячи восемьсот. И ведь я мухлюю! А тут десять тысяч – зато ни слова о рукописях. Понимают, что никто не сдаст… Мы почти пришли. Скоро увидишь тошнотворный домик.
Через тридцать шагов Саша и впрямь увидел четырехэтажный грязно-розовый домик, своим видом напоминавший заветрившийся зефир, забытый в витрине маленького магазина на окраине города. Здание окружали редкие тополя и островки жухлой травы. От остального мира Центральный пункт сбора отделял забор из тонких черных прутьев, покрытый кусками старой краски и пылью. Костик сделал последний глоток и выбросил бутылку.
– Пойдем, – сказал он, – сейчас начнется самое страшное. Зайдем порознь, чтобы медсестры не заподозрили чего-нибудь. Тебе нужен центральный вход. Попадешь внутрь – иди к стойке регистрации, там тебе выдадут анкету. Не забудь указать, что никакие правила не нарушал, а то сразу отправят восвояси. Заполнишь анкету, отдай ее старшей сестре – она сама подойдет, когда ты встанешь в очередь вдоль стены. Как на расстрел, – Костик хмыкнул. – Дальше тебе все расскажут. Запомни одно: когда все закончится, езжай домой. Не встречайся с друзьями, не гуляй, только домой, чем быстрее, тем лучше. А дома ложись спать. Понял?
– Да, спасибо, – Саша кивнул. – Иди первым, а я за тобой. Хочу немного перевести дух. Нервничаю.
– Это нормально. Потом привыкнешь. Ну все, бывай, – Костик пожал Саше руку и быстро двинулся ко входу в зефирный дом.
Не решаясь сделать шаг, Саша выждал минуты три и все-таки последовал за Костиком.
Дверь центрального входа вызывала если не трепет, то неприятное волнение. Сизая, металлическая, она грозила захлопнуться и больше никогда не выпустить несчастного, который ее откроет. Над дверью золотом было написано какое-то обращение к всякому, входящему сюда. Но краска почти стерлась, и Саше не удалось разобрать ни слова.
Внутри оказалось неожиданно людно: молодые и не очень писатели группировались возле стен и немногочисленных скамеек, вжимались в углы, ходили взад и вперед от одного кабинета к другому. Стойка регистрации находилась ровно посередине холла, так что Саша без труда отыскал ее.
За высокой стойкой из белого пластика восседала миловидная медсестра в не менее белой форме, сшитой из поразительно плотной ткани. Воротничок чуть приподнимался, давая понять, что не собирается спокойно лежать возле шеи, а рукава и вовсе оттопыривались, боясь притронуться к коже. На нагрудном кармане формы была вышита эмблема Центрального пункта сбора материала при Союзе писательской взаимопомощи.
