Я огляделась. Было ли это небо синее, птичьи трели звонче и напевнее, а деревья пышнее, чем в моем лесу, или они лишь виделись такими взору чужеземки? Я смотрела на кульбиты сверкающей воды над головой, там, где поток низвергался по горному склону. Не имея иного проводника, я последовала за ним, пробираясь меж валунов и кустарников. И чем выше я взбиралась, тем громче звучала во мне песнь Земли, заполоняя меня до краев.

Очнулась я, стоя на коленях у каменистой заводи. В одном ее конце вода пенилась под бурным водопадом, а у другого струилась вдаль меж двумя огромными валунами. Величественные темные падубы выстроились вдоль берега, как часовые, а камни вокруг были заплатаны плотными наростами белесого мха. Хотя я никогда прежде его не видела, но чувствовала так же верно, как струение крови в своих жилах, что он вытянет гной из раны человека-оленя.

Когда я потянулась собрать его, на плечо мне легла когтистая медвежья лапа, покрытая темной шерстью.

Сердце зашлось у меня в груди, и, не помня себя от испуга, я бросилась в заводь, поднимая за собой фонтан брызг и через плечо озираясь на медведя. Но камень, где я стояла на коленях, был пуст. Я побрела обратно, спрашивая себя, не сыграли ли глаза со мной злую шутку. И, ухватившись за валун, чтобы выбраться из воды, снова увидела тяжелые косматые медвежьи лапы. Но теперь я знала, что они принадлежат мне.

И когда я приняла это, Земля приняла меня. Мои глаза, нос, язык, подушечки лап, ветер, игравший моей шерстью, шелест листьев и песня воды взывали к моей крови. Они говорили, что я жила изгнанницей в чужой земле, лишенная всего, чем была и могла бы быть, пробавляясь крохами со стола, уставленного яствами силы. Они говорили, что теперь я дома, что я вернулась к себе.

Не знаю, сколько времени я провела и что делала в этом заколдованном месте. Должно быть, я поела, ибо когда способность думать вернулась ко мне, я увидела, что лапы у меня липкие от меда, а на камне разбросаны рыбьи кости. Солнце стояло низко, воздух наполнился ароматами вечера. В замешательстве я вспомнила, что человек-олень дожидается в моей хижине, вспомнила его прекрасные затравленные глаза, запах мускуса и древесного дыма, и гноящуюся рану, которая, быть может, успела убить его, пока я резвилась в этом колдовском лесу.

Собрать целебные травы, которые вернут силы человеку-оленю, было нетрудно. Я знала те, что мне нужны, так же верно, как знала, как ходить и дышать. Куда труднее было покинуть заводь и стражей-падубов, но сила не опьянила меня настолько, чтобы обречь моего оленя, моего рогача, моего еленя умирать от раны, которую я сама нанесла ему. И теперь, когда мысли мои снова были ясными, я поняла, что тоскую по своему лесу.

*****

Обратный путь оказался куда короче. Я обнаружила, что медведи бегают прытко и им незачем обходить ежевичные поляны. Но когда я вновь переправилась через реку, сохранять медвежий облик сделалось труднее. И вот я уже снова шагала на двух ногах, продрогнув до костей и едва разбирая дорогу в темноте. Но хотя я и чувствовала слабость, я знала, что стала сильнее, чем была прежде.

Я бежала всю ночь и весь день, не присев ни на минуту, и в сумерках добралась до своей хижины. Жизнь едва теплилась в человеке-олене, его руки судорожно подергивались в лихорадочных снах, лицо посерело, глаза глубоко запали в обведенных синевой глазницах. Когда я содрала заскорузлую повязку с его бедра, из раны потек зловонный гной.

Я развела огонь, притащила воды и заварила в ней травы вместе со щепотью земли, пригоршню которой захватила на том берегу. Удалив сгустки гноя, я осушила рану человека-оленя и промыла ее настоем с ароматом трав и оттенком земли, а потом наложила на рану белый мох и заново перебинтовала ее. Напоследок я поднесла к его губам чашу того же землистого питья, и когда он выпил его, заползла на его подбитое мехом ложе, положила его голову себе на плечо и, обессиленная, провалилась в сон.

Немного погодя я почувствовала, как что-то щекочет мне щеку, и открыв глаза, увидела у своего носа бархатный нос оленя. Заметив, что я проснулась, он фыркнул, будто приветствуя меня.

Я положила руку на его перебинтованный бок — по его шкуре пробежала дрожь, но он не отпрянул. Я осторожно развязала повязку и сняла корку мха.

Рана закрылась и почти совсем затянулась, меж бронзовой шерсти виднелся лишь розовый шрам. Не знаю, отчего у меня на глаза навернулись слезы, и хотя я не плакала над его страданиями, но теперь разрыдалась, уткнувшись лбом ему в бок. Он грубовато подтолкнул меня носом, говоря так же ясно, как мог бы сказать словами, что поднимется и уйдет из тесной темной хижины в дикий лес.

Я не хотела этого, но отпустила его.

*****

Прежде я не боялась одиночества. Всю свою жизнь я довольствовалась лесом и присутствием матери, не желая иного общества. Когда она умерла, мне отчаянно ее не хватало. Но я не испытывала страха до того дня, как мой рогач ушел от меня в лес. Любой звук заставлял меня вздрагивать, ожидая возвращения оленя, или охотников, или какой-то нечаянной опасности. Раз за разом я теряла надежду увидеть его и вновь обретала ее, и эта круговерть разочарований изматывала больше, чем целый день охоты. А когда я не терзалась мыслями о нем, я смотрела на свои тонкие загорелые руки и спрашивала себя, могла ли моя мать превращаться в медведицу, и почему она покинула Землю, и отчего так старалась держать меня подальше от этой силы. К вечеру я решила, что во всех горестях повинна матушка, а олень исчез навсегда. Я всплакнула, отерла глаза и отправилась принести воды, чтобы приготовить ужин.

Когда в сгущающихся сумерках я подошла к ручью, из-за деревьев выступил мой олень, склонил голову и стал пить.

Будто окаменев, я стояла, прижимая к себе бадью. Олень поднял морду, с которой капала вода. Солнце зашло, и на месте припавшего к земле оленя появился мужчина, откинувший со лба волосы цвета бронзы.

В следующую минуту я уже была на той стороне, обвивая его руками. Его спина была гладкой, теплой и мускулистой, а небритая щека колола мне щеку. Мое тело сотрясало биение сердца — его, или моего, или обоих разом, а дыхание было частым и прерывистым, как после быстрого бега. С минуту он, словно вкопанный, стоял в моих объятиях, а потом руки его взметнулись ко мне, и он целовал мое ухо, и щеку, и губы, и я целовала его в ответ, и мы оба задыхались, и казалось, ноги у нас вот-вот подогнутся. Мы упали на мох, и то, что случилось между нами, изменило меня не меньше, чем путешествие к запретной Земле.

Позже мы грели у очага замерзшие ноги, и ели жареные каштаны и хлеб, запеченный с медом. Руки человека-оленя не отрывались от моего тела, а мое тело — от его рук. Когда наши взгляды встречались, он улыбался. Мы разговаривали, робко и сбивчиво. Я рассказала ему о себе всё, что знала сама. Знала же я немногое: что родилась я вскоре после того, как мать бежала с Севера, что мы мирно и покойно жили вместе, что умерла она, когда мне было четырнадцать, что уже три года я живу одна и что я никогда не знала и не говорила ни с кем, кроме нее, до того дня, как моя стрела настигла его и привела дюжину охотников к моей двери.

— Теперь ты знаешь обо мне всё, как есть, — сказала я. — Мне хотелось бы узнать о тебе столько же. Как твое имя? Кто твои родители? Когда ты меняешь облик — это дар или заклятие?

Последний вопрос заставил его рассмеяться.

— Ты назвала бы это заклятием. Он зовет это честью, славой, испытанием духа и моей силы.

— Он?

— Эмулф. Мой колдун. — Он снова фыркнул по-оленьи. — Впрочем, не столько он мой, сколько я — его. Его ставленник. Его ученик. Его Королевич.

Мне больше не хотелось притворяться.

— Я не знаю, о чём ты говоришь, мой олень.

Безоглядный животный страх расширил его глаза.

— Я не могу сказать тебе больше. Это запрещено.

— И кто же запретил тебе это? — Я теряла терпение. — Твой драгоценный колдун Эмулф? Которого ты страшишься, и бежишь от него как от огня?