— Сидорова!
Санёк всегда орал во всю глотку, не стесняясь, когда ему требовалось кого-то найти. Как Брэд Питт под стенами Трои орал: «Гектор!»
Но Санёк искал не Гектора, а непутёвую двоюродную сестрицу — в таком месте, как это, где била по ушам и по нервам пульсация электронной музыки, где под потолком крутились всполохи синих и красных огней, странно и тревожаще напоминавших огни полицейских мигалок.
— Сидорова! Я тебя вижу! — снова ликующе проорал Санёк и расхохотался, зараза белобрысая, раскачивая за ремешок алый мотоциклетный шлем. И нисколько не смущаясь того, что на него уставился весь зал.
Клубняк особого сорта на приморской набережной был полон народа — ярко раскрашенного, в кислотных майках и обтягивающих штанах, со взлохмаченными хаерами или бритыми висками. Санёк был здесь как стриж в стае попугаев, со щемящей нежностью подумала Сидорова, пробираясь к нему сквозь толпу. Завсегдатаи с интересом глазели на неё и на загорелого парня с мотоциклетным шлемом, в грубой куртке, потёртых джинсах и тяжёлых армейских ботинках. Насквозь пропылённого после дороги по горному серпантину. Явного натурала. Мужика, как таких здесь называли, хотя Саньку и было-то всего за двадцать.
А стриж никогда бы рядом с попугаями не оказался.
Сидорова с досадой тряхнула платиновой чёлкой, отбрасывая эти непонятно откуда взявшиеся ассоциации.
— Я всё тёте Тане расскажу! — продолжал весело разоряться этот балбес.
Заткнуть его с самого детства было невозможно, но он никогда Сидорову не сдавал, что бы та ни вытворяла.
— А можно, я тут свою кепочку оставлю, командир? — не дожидаясь ответа, он ловко стряхнул шлем у стола опешившего охранника и сгрёб в охапку пробившуюся к нему Сидорову — так, что она взвизгнула, а потом тоже засмеялась, смаргивая слёзы.
— Мама в курсе! — сообщила она Саньку, повиснув на его крепкой шее, и даже ноги поджала. — У-у, ты, убоище здоровенное!
Задрав голову, она жадно вглядывалась в его курносую беззаботную физиономию. Он почти не изменился, только вымахал ещё больше, дубина стоеросовая.
— Коза и пианистка! — не остался Санёк в долгу.
Он всегда звал её именно так: козой — ну, потому что фамилия, а пианисткой — из-за древнего дурацкого анекдота: «Выступает сионист Пидоров! Ах, простите, пианист Сидоров!»
Это было вовсе не смешно, и Сидорова сперва злилась и орала на него, а потом смирилась с глупой кличкой.
Они вместе росли и повсюду ходили вместе. В одну школу. В Дом творчества, бывший Дом пионеров, где Сидорова рисовала в художественной студии, а Санёк гонял на картингах. На танцульках в горпарке Санёк отгонял от Сидоровой гопников. А потом он ушёл в армию, попал в «горячую точку», а оттуда — в госпиталь.
И никто про это тогда не узнал. Ни про «точку», ни про ранение. Тётя Тома, его мать, возилась с малыми, родив болезненных и крикливых близняшек почти что в сорок лет. Не до Санька ей было. Ирка, его девчонка, взяла и выскочила замуж, едва окончив первый курс универа, куда не захотел поступать Санёк. И наконец, сама Сидорова по уши погрязла в своей странной любви, повергнув в шок всю родню.
Шок — это по-нашему!
А Санёк слал «из армейки» бодренькие сообщения с кучей смайликов. И только потом все узнали, что он прошёл госпиталь и реабилитацию в санатории под Кисловодском, завербовался в этих же тёплых краях на строительство газопровода и домой возвращаться вовсе не собирается.
С Сидоровой он списался по «аське» — по сотовому через всю страну не шибко натрындишься — и вот теперь прикатил в курортный город на морском побережье почти одновременно с нею и её Русом. Они — в отпуск, он — на выходные.
— Мог бы хоть переодеться, что ли, — шмыгнув носом, наконец прошептала Сидорова ему в ухо. — Чмо ты чумазое, колхоз «Красный пахарь».
Она знала, что Санёк на такое не обидится.
— У дяди Ашота в сарае воды нет, стирать негде, — как ни в чём не бывало объяснил этот обалдуй. — Мы в море моемся, — он снова беспечно расхохотался, увидев, как у Сидоровой округляются глаза — неестественно синие, почти лиловые, в цветных «контактах» за два «косаря». — Да ладно, гоню. Спешил просто. И этих… леггинсов у меня всё равно нету.
Он с деланной печалью развёл руками.
— Прости, Сань, — пробормотала Сидорова, не отпуская его. — Мне надо было к тебе приехать тогда. В госпиталь. Но ты ж не говорил ничего.
— Чтобы горшки из-под меня выносить, что ли? — Наклонившись, Санёк потёрся носом об её щёку. — Да брось. Забей. Я же потому и не писал. Нафиг надо. А чего ты с глазами сделала? И это… — он запустил пальцы в её косо выстриженную чёлку, где платина на макушке переходила в ярко-розовые пряди. — И с причей? Красиво получилось, — одобрил он.
Сидорова разжала руки, чуть отстранилась и огляделась. На них по-прежнему исподтишка и открыто пялились все кому не лень. Вот же нашли себе шоу, придурки! Она по-детски показала язык ближайшему из них, гордо отвернулась и нетерпеливо помахала Русу, подпиравшему плечом гипсокартонную колонну. А потом снова тревожно вскинула глаза на Санька.
Она могла бы встретиться с ним в любом другом месте, но ей надо было, чтобы он сразу понял всё как есть. Именно он. Её брат, который пропустил всё самое важное в её жизни. Как и она — в его.
Она знала, что никто из родных не рассказал Саньку про Руса, иначе он давно бы спросил. И сама смолчала.
— Это Рус, — выдохнула она — против воли почти умоляюще, когда тот подошёл, глядя на них в упор. — Это мой… в общем… он мой.
Он мой. Они мои. Она моя. Просто правила грамматики, ничего больше.
Санёк улыбаться не перестал, но удивлённо сдвинул брови.
Сидорова знала, кого он видит перед собой. Не парня, пусть даже ниже себя ростом и более тонкого в кости. Он увидел девчонку. Коротко стриженую и крепко сбитую. В джинсах и кожаной жилетке с застёжками, открывающей смуглые руки. Темноглазую и большеротую, с белёсыми полосками шрамов на левой скуле. Девчонку, с вызовом протянувшую ему ладонь.
— Здесь есть где по-человечески посидеть? — спокойно осведомился Санёк, на миг сжав в руке тонкие пальцы. И в глаза глянул так же спокойно.
Сидорова наконец перевела дыхание.
Они доплатили, скинувшись, и устроились на диване в отдельной кабинке, где не так громко пульсировала музыка и где на них хотя бы не пялились все подряд.
— Может, выпить принести? — спросил Рус и коротко усмехнулся, повертев в руке недопитую банку со «спрайтом». — Ну, не выпить, так попить.
Санёк не успел ответить. Псевдопарчовая, как во дворце у карлы Черномора, занавеска откинулась. Из-за неё выглянул высокий тощий пацан в лимонно-жёлтых леггинсах, радужной майке и коротенькой жилетке со стразами. Уставился на всех, нахально щуря густо накрашенные, ярко-синие глаза. Его тёмные волосы были небрежно собраны сзади в короткий хвостик.
— А ты зачем сюда мужика привела? — напористо осведомился он у Сидоровой, указывая на Санька острым подбородком. — Типа на экскурсию? Или с кем-нибудь познакомить хочешь? Так я не прочь.
Лыба у него была лучезарной, но слегка напряжённой.
— Пиздуй отсюда, Тоник, — исчерпывающе высказалась Сидорова, покраснев от смущения и досады.
— Фу, как грубо, — поджал тот пухлые губы.
За три вечера здесь и за месяц общения на новом модном сайте «ВКонтакте» Сидорова и Рус успели изучить местный контингент вдоль и поперёк. Тоник был распиздяем в свободном полёте, вечно искавший приключений на своё седалище и прямо сейчас рисковавшим огрести от Санька в накрашенное табло.
Хотя нет, Санёк не ударит, подумала Сидорова, припомнив его обычное: «Грешно обижаться на обиженных Богом».
Теперь она остро пожалела, что притащила его именно сюда. В эту клоаку, как выразилась бы их бабушка, Екатерина Андреевна, всю жизнь преподававшая в школе литературу и, по счастью, не дожившая до разнообразных подвигов своих внуков.
— Пусть останется, — сказал вдруг Рус, одним глотком допив свой «спрайт», и Сидорова удивлённо уставилась на него.
