========== Часть 1 ==========

Часть 1

***

В Ялту они решили добираться вдоль побережья. Путь неблизкий – около двухсот вёрст. По ровной дороге, да на хорошей лошади, да с привалами, чтобы дать животине отдохнуть – не больше пяти дней пути. Пешком, извилистыми прибрежными тропками, таясь от врангелевских патрулей – максимум неделя. Так говорил Яшка. А Ксанка-дура поверила. Теперь хоть все губы искусай, хоть проклятую цветастую шаль порви на клочки и пусти по ветру – быстрее не выйдет.

Шесть дней назад в посёлке Ак-Монай неразлучная четвёрка впервые надолго рассталась. Данька с Валеркой должны были отправиться в Ялту на старом рыбацком судне. Маленькая лодчонка при всём желании не вместила бы четверых. И как-то само собой получилось, что Ксанка осталась с Яшкой.

И всё-таки она плакала.

– Не реви! Мы проскользнём под самым носом у беляков! Только бы товарищ Грек не подвёл! Наладим связь с товарищами в Ялте, осмотримся, что да как. А вы появитесь ближе к основному делу, – Данька, переодетый в ветхую заплатанную рубаху, босой, загорелый, высокий, выглядел старше своих девятнадцати лет.

– Заодно зарисуем карту мелких береговых укреплений… в лучшем в-в-виде. – Валерка близоруко смотрел куда-то поверх Ксанкиной головы, словно боясь встретиться с заплаканным девчоночьим взглядом. И уже сурово, Яшке: – Т-т-ты береги её т-т-там.

«Там» – это здесь, на пыльной каменистой дороге за много вёрст от цели.

Ксанка с тоской смотрит на поблёскивающую вдалеке, под обрывом, серебристую полоску моря. Если повезло, Данька с Валеркой уже добрались до Ялты. Ждут. Беспокоятся. В то время как они…

1

На первый отряд врангелевцев Ксанка с Яшкой наткнулись сразу же в окрестностях Ак-Моная. Попытались убежать. Но пятеро татарских конников взяли их в плотное кольцо.

– Нэ стрэлять! – Пожилой татарин с белой полосой ткани на рукаве предупреждающе вскинул руку. – Кто такой? Куда идём?

– От табора отбились, дядька! Подзадержался я маненько, на берег пришёл, а там даже зола в кострищах остыла. Догоняю теперь.

– А дэвка где взял? Свёл дэвка с родымый хата?

Конники загоготали.

Яшка сверкнул белозубым оскалом, блеснул золотой серьгой, рванул ворот рубахи:

– Ой, свёл, дядька! Запала мне в душу цыганскую, мочи нет, по кусочкам жилы тянула! Вольный ром, дядька, а псом цепным готов был дом её сторожить. Два лета возвращался в деревню, на потеху всему табору, пока бежать со мной не сманил. Мэ джином, со ту ман камэса, мири камлы! – нараспев произносит Яшка, крепко сжимая тёплую Ксанкину ладошку.

Ксанка и раньше слышала от него цыганские словечки, некоторые даже выучила: «я», «меня», «моя» – разбирает она в певучей фразе. Но щёки предательски краснеют, будто не очередную строчку из Яшкиной песни услышала, а стыдное что-то, страшное… сладкое?

– Карошый дэвка! – хохочет татарин. – Румяный! Но тощый. Твоя брать, её в табор вэсти, цыганка дэлать, кормыть многа-многа.

Он делает знак рукой, и конники расступаются.

– Спасибо, дядечка, – пищит Ксанка.

– Ай да, птыц мелкый! Своей волей, дэвка, пошёл? Не скрал тебя цыган?

Ксанка чувствует, как напрягся Яшка. Сейчас бы рвануть вбок, сбить с седла крайнего левого конника – ишь скалится, тварюга! – и попытаться сбежать. «Догонят! Убьют! Не уйти вдвоём!» – отчаянно думает она и кладёт вторую руку на Яшкино плечо, приобнимая и одновременно успокаивая друга.

– Что молчыш? Али-таки скрал? – татарин нависает над ними, пряча в пышных усах неожиданно добродушную ухмылку.

– Нет, дядечка, сама пошла, – отвечает Ксанка. – Вот, – кивает на узелок, валяющийся в пыли, – даже приданое собрала.

В узелке действительно лежат кое-какие вещи: сменная полотняная рубаха, завёрнутый в тряпицу окрайчик сала, кусок хлеба, фляга с водой да несколько головок иссиня-чёрного крымского лука.

– Малым-мала твой приданый.

– Какое есть, – шмыгает носом Ксанка. – Так мы пойдём, дядечка?

Татарин кивает.

– Ай, спасибо, дорогой! От всего ромского сердца спасибо! Счастья тебе, удачи, богатства и жизни долгой под небом! – Яшка улыбается и, не выпуская Ксанкиной ладони, подхватывает с земли узелок.

Они поворачиваются к татарину спиной.

Шаг.

Другой.

Вышли из кольца (лошади нетерпеливо бьют копытами, бряцают поводья).

Ещё несколько шагов.

– Обожды! – звучит сзади хлёсткий окрик.

Хорошо, что не выстрелом в спину остановил. Ксанка видит, как мгновенно каменеет смуглый Яшкин профиль.

Они оборачиваются. Оба – как на расстрел.

– Ловы подарок на свадьба! – кричит татарин.

Что-то пёстрое взмывает в крымское выцветшее от жары небо и, всплеснув кистями, падает в белёсую пыль.

– Дочка вёз, твоя нэвэст дарыть! Дэнь плохой, год плохой, жызнь плохой… ай, ром, берегы дефка! Дорог не ходы, край ходы. Патруль много, солдат много, злой много. Я злой малым меньше.

Татарин залихватски свистит, и конники, гикнув, срывают лошадей в галоп.

– Облагодетельствовал сиротку, гнида белая, – отплевавшись от пыли, поднятой копытами, шипит Ксанка.

Её трясёт.

Яшка поднимает с пола цветастый шерстяной платок – алые маки по белому полю.

– Награбленным легко бросаться! Сидор Лютый тоже бусами разбрасывался, пока не сдох.

– Дура ты, Ксанка, как есть дура. Нашла, с кем ровнять, – миролюбиво шепчет Яшка, запихивая платок за пазуху. – Пожалел он тебя. Дочке, говорит, вёз.

– А знал бы, кто я, тоже пожалел бы? Или пристрелил бы, не слезая с коня?

– Пристрелил, – соглашается Яшка. – Только и ты бы его не пожалела.

И чудится красному бойцу Оксане Щусь, будто несётся она по крымской земле на своём боевом коне, под кумачовым знаменем и рубит белых вражин налево и направо. Вот мелькнуло перед ней морщинистое загорелое лицо старика-татарина. Взлетела звонкая сабля. Опустилась – наискось. Брызнуло горячей кровью Ксанке на рукав бушлата – вместо алой повязки, вместо ордена.

… Дэнь плохой, год плохой, жызнь плохой…

Льётся кровь в сожжённую солнцем землю – будто крупные алые маки расцветают в пыли под копытами лошадей. Семижды семь лет (а может статься, что и больше) не расти добру на этой земле.

– Пойдём, – морщится Ксанка, прогоняя странное видение. – Кстати, что ты там болтал по-вашему?

– Люблю говорил, милой называл, – скалит влажные зубы Яшка. – Жизни нет без тебя рому вольному!

– Дурак! А ещё друг называется! – фыркает Ксанка, поворачиваясь к цыгану спиной, чтобы скрыть румянец.

Не пристало бывалому красноармейцу Оксане Щусь краснеть перед лицом боевого товарища Якова Цыганкова.

И не видит Ксанка, с какой обжигающей тоской смотрит вслед Яшка-цыган.

Не хочет замечать.

2

Второй и третий дни проходят без приключений. Разве что Ксанка, поотвыкшая от ходьбы босиком, сбивает ноги до крови.

– Надо бы в деревню зайти, – мрачно говорит Яшка, встряхивая бутыль, на дне которой плещется несколько последних глотков воды. – Будешь?

Ксанка мотает головой, хотя пить хочется нестерпимо, до спазмов в пересохшем горле, а ситцевая косынка на голове насквозь промокла от пота. За изгибом тропы сквозь чахлые заросли кустарников и нагромождения валунов призывно поблёскивает море.

Ксанка без сил падает на обочину дороги, поросшую чахлой пожелтевшей травой.

– Искупаться бы! – жалобно тянет она.

Но тут же, спохватившись, замолкает. Не хватало ещё, чтобы Яшка поднял её на смех. Ведь идёт война, и беляки укрепляют Крым, и нужно побыстрее попасть в Ялту за этой чёртовой картой укреплений, а Данька с Валеркой уже небось на полпути к городу, и…

– Жалеешь, что пошла со мной? – И, не дождавшись ответа, Яшка протягивает руку. – Вставай, тут неподалёку жильё должно быть. Я карту смотрел, запомнил. Пойдём, раздобудем воды. Или на ночлег попросимся, хочешь?

– Нам в деревню нельзя, – Ксанка, стиснув зубы и словно не замечая протянутой руки, поднимается на ноги. – Забыл, что ли?