Молодой мужчина лет тридцати с небольшим, выше среднего роста, в светлых брюках и белой тенниске, решительно открыл входную дверь в Дом печати и с явным удовольствием вошёл в прохладу вестибюля. За спиной осталась душно-знойная улица миллионного города, над которым уже к десяти часам утра, когда в редакции начинался рабочий день, повисало, словно из расплавленного стекла, сизовато-прозрачное марево. Кивнув вахтёру, мужчина бодро рванул вверх по лестнице, перешагивая сразу через две ступени. «Сайгак! – с доброй завистью подумал вахтёр, глядя ему вслед. – Соседи не верят… Казарин, считают, в годах… а он пацаном прыгает…»

На втором этаже Дома печати располагался наборный цех. На третьем – издательство со всеми службами и отделами. На последнем – четвёртом этаже была редакция Областной газеты. Вправо и влево от лестничной площадки расходились два коридора с кабинетами по каждой стороне. В центре, на стыке коридоров, под мраморной доской с фамилиями погибших журналистов стояли несколько кресел и небольшой столик. Здесь всегда сидели посетители. Одни дожидались, когда придёт назначивший им встречу корреспондент, другие, как говорил заведующий отделом писем Михайлов, пытались «коротко изложить километры жалоб».

Стремительно войдя в холл, Казарин безразлично скользнул взглядом по сидящим в креслах посетителям и повернул направо, к своему кабинету.

– Андрей Петрович?

Позвавший как бы сомневался: того ли он окликнул? Казарин остановился:

– Да, я Андрей Петрович.

Тут сразу все трое ожидавших встали с кресел.

– Не узнаёте? – спросил невысокий, полноватый мужчина с большими залысинами ото лба. Судя по голосу, это он окликнул Казарина.

– Дэ-э… как сказать… дайте вспомню…

– Захаров я. Валентин Иваныч. Председатель профкома с фарфорового завода.

– Да-да-да, – зачастил Казарин, напряжённо вспоминая.

– А это Кузьмин… Игорь Константинович… Наш художник… Вы его видели.

– Можно Игорь, – с некоторым смущением басовито сказал светловолосый парень. Он понял, что Казарин их не узнаёт и даже удивлён появлением троих мужчин.

– Собирались, как всегда, на Волгу. Ну, где всегда… туда, в низовья, – заговорил третий – горбоносый, с чёрной шевелюрой мужчина. – Но Валентин сказал: вы звали на Дон. Там вроде рыбалка – мама родная!

– Ну да, я им сказал: Андрей Петрович, когда был у нас на заводе, звал к себе… Говорил: Дон не сравнить… Вот мы и приехали. Тройка наша… Это – Сергей Михалыч.

Захаров показал на горбоносого и растерянно замолчал. Повисла тягостная тишина. Казарин хотел было дежурно спросить: «Чем могу помочь?», с той интонацией, после которой люди поспешно говорят: «Да нет, нам ничего не надо» и обе стороны, стыдясь возникшей неловкости, торопятся разойтись. Как вдруг его словно пронзило. Он вспомнил всё: и завод, и Захарова, и даже, кажется, горбоносого.

– Ё-моё, ребята! Как же я сразу-то не врубился? Здорово, Валентин Иваныч!

Казарин с чувством обнял Захарова, быстро оглядел остальных. Те тоже заулыбались, помякли.

– Чай-то только из вашего сервиза пью. Ничего другого не признаю. Все: ты где такой сервиз достал? Ну, я им говорю… Но разве всё расскажешь?

Год назад, также летом, Казарина вызвали в военкомат.

– Поедете на переподготовку. Совершенствовать военную специальность. Вы специальность-то свою военную помните?

– А как же! – самодовольно ответил Казарин. – Спецпропаганда в войсках и среди населения противника.

В чём эта пропаганда заключается, он представлял смутно. Из всего обучения на военной кафедре в университете запомнил только призыв, который надо было писать вверху каждой листовки: «Прочти и передай товарищу!». А главное, немецкий язык, на котором предстояло вести «пропаганду», он знал, как сам признавался, в объёме «взять в плен или сдаться». И демонстрировал это в лицах какой-нибудь очередной увлечённой слушательнице: «Хэндэ хох!», «Гитлер капут!».

Но несмотря на это, название своей военной специальности произносил с почтением. Чем-то таинственным отдавали эти слова, известным только узкому кругу посвящённых. Поэтому, когда в военкомате сказали, что переподготовку он будет проходить в Москве, в Военном институте иностранных языков, редакционный приятель Казарина Юрий Шведов без всякого сомнения заявил: Андрея берут для подготовки в разведчики. На вечеринке по поводу отъезда Казарина, сильно выпив, он приставал к сомневающимся.

– Какого кандидата им ещё надо? Молодой? Молодой. Симпатичный? Спросите любую нашу женщину. Вы знаете, как его зовёт Лидия Фёдоровна?

Секретаршу редактора Лидию Фёдоровну знали все. А как она называет Казарина, не знали.

– Она его зовёт Граф. Весь из себя элегантный. Ну, скажи, Ира: хорош Андрей для шпиона?

– Он для всего хорош, – со знанием отвечала сотрудница отдела культуры Измайлова, – тормозящая молодость дама.

– Ты забыл сказать: гитарист, рыбак, – подыграл Шведову Михайлов.

– Правильно! – не заметил иронии Шведов. – Там…

Он сделал ударение на слове «там»:

– …наши люди должны быть разносторонними.

Казарин вместе со всеми посмеивался над шведовской фантазией, но в глубине души полностью такую возможность не исключал. «Чем чёрт не шутит? Может и правда берут на смотрины? Не искать же им среди женатых».

Однако, приехав в Военный институт иностранных языков, понял: никаких тайных планов относительно него не было. Обычная переподготовка. Собрали людей из разных мест, разных возрастов, разбили на группы по десять человек, и началась языковая муштра. Утром, входя в аудиторию, преподаватели здоровались на немецком и вечером на немецком же прощались с «партизанами» – так в кадровой армии называли призванных «с гражданки» на переподготовку офицеров запаса.

Перспектива муштры Казарина не устраивала. Запоминать военные термины, которые ему никогда не пригодятся, он категорически не хотел. Изображая шутливый тон (всерьёз говорить об этом опасался), Казарин заявил новым знакомым, что он пацифист, что за мир во всём мире и учиться допросу пленных не собирается. Преподаватели сначала спрашивали заданное, потом махнули рукой: пусть хотя бы сидит в аудитории.

Но Андрей и этого не хотел. В выходной день съездил к давнему товарищу Антону Орлову, с которым работал в молодёжной газете в годы своих скитаний. Теперь располневший, добродушный, с манерами аристократа Орлов – потомок известного графа-декабриста, служил в профсоюзном журнале, через который надеялся получить прописку и квартиру в Москве.

Казарин уговорил Орлова дать ему командировку на какое-нибудь интересное предприятие в Подмосковье. Будут деньги, чтоб до отъезда посидеть в ресторане Дома журналистов, потом Андрей напишет материал (Орлову польза), а, получив гонорар, снова не забудет товарища. Но главное, хотя бы несколько дней не будет слышать на немецком языке рассказы о бундесвере.

Орлов полистал свои записные книжки. Искал, где есть хорошие знакомые.

– Давай на фарфоровый завод. Ты видел, как фарфор делают?

– Не-а.

– Заодно посмотришь. А мне чашку привезёшь.

Дело оставалось за «малым»: изловчиться уехать на несколько дней из воинской части.

Начальник курсов полковник Агеев сразу заинтересовал Казарина. Невысокий, молодцеватый, сохранивший выправку, он выглядел типичным офицером мирной поры. К тому же не армейским, из строевой части, а «паркетным» шаркуном, не нюхавшим пороха даже на учениях. Такие особенно раздражают офицеров-строевиков из дальних гарнизонов. Андрей помнил, как глядел капитан части, в которую они студентами приехали для завершения военной подготовки, на прибывших с ними полковников и майоров. В пропотевшей гимнастёрке, в фуражке с разводами от пота, в стоптанных ежедневной маршировкой сапогах он с презрением и завистью смотрел на новые, ещё скрипящие портупеи, не знающие просёлочной пыли гимнастёрки, не сбитые о камни сапоги, и этот взгляд лучше всяких слов рассказывал, кому на Руси служить хорошо.