Ей сразу понравилось, что он не в джинсах - как-то натерли уже глаза эти джинсы. Тёмный костюм-тройка, белая рубашка и галстук придавали ему немного строгий вид и выгодно выделяли на фоне всей мужской половины компании. Строгость костюма оттеняла лёгкая смешинка в карих глазах. Короткие каштановые вьющиеся волосы и светлые красивые усы делали его похожим почему-то на белогвардейского офицера, каковых Лена знала-представляла по фильмам.
С его появлением компания действительно стала компанией. Все собрались за столом, замолкла музыка, стрельнуло шампанское.
- Стас! Стас, тебе слово, давай! - послышалось со всех сторон.
"Какое интересное имя", - подумала Лена и подняла свой стакан. Стас красиво встал, красиво поправил волосы левой рукой, красиво показал белые зубы в улыбке и удивительно красиво сверкнуло янтарное вино в его бокале.
- Ещё Некрасов восклицал: "Не водись-ка на свете вина, тошен был бы мне свет!" Согласимся с поэтом? Вино - это бензин в машине под названием "Веселье". Так въедем на этой машине в новый год, в котором нас всех ждёт счастье! Ибо, подчеркиваю - ибо, нет ничего легче, чем быть счастливым. Помните, Федор Михайлович сказал: "Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив". Выпьем за то, чтобы всегда это знать!
"Это же он мне, мне говорит!", - замирая, подумала Лена, и куранты в телевизоре торжественно подтвердили: - Да-а!.. Да-а!.. Да-а!.. Двенадцать раз подряд.
И буквально всё, всё, всё преобразилось. Все какие-то милые, добрые, веселые. Вкусно, до слез, пахло ёлкой, лесом. А потом милая Ирка знакомила ее. Знакомила со Стасом. И Стас сидел рядом с ней. Они пили горькое вино, и голова кружилась. Хотелось смеяться. Стас что-то рассказывал ей о Достоевском. Ужасно хорошо рассказывал. Потом у него в руках оказалась гитара, и он ей, одной ей пел прекрасный романс "Гори, гори, моя звезда". Он пел, и в глазах его стояли слёзы и мягкий голос чуть дрожал, и у Лены по телу пробегали мурашки тёплого страха от того, что всё так невероятно хорошо. Потом они пили со Стасом на брудершафт, и было первое прикосновение губ. Потом танцевали, и он нежно касался ладонями её тела, и она чувствовала силу и ласковость этих ладоней. А потом, под утро, когда он проводил её до дверей 318-й, она, как в омут головой, бросилась ему на шею и прижалась неумелыми губами к его мягким душистым усам. И он долго и сильно целовал ее, и она вздрагивала всем своим детским телом от сладости и жара первых настоящих мучительных поцелуев...
4
Счастье было безмерно.
Они встречались каждый день, и Лена не переставала открывать всё новые и новые достоинства в Стасе. С ним было так хорошо, что Лена даже чуть не заболевала, когда несколько часов его не видела. Она порой ужасалась: а что, если бы она не пошла тогда на эту вечеринку?!
Вместе со Стасом она начала бывать, правда, сначала неохотно, в студенческих компаниях и открыла вскоре, что журналисты и в целом не такие уж дураки, как было принято о них думать в этом университетском общежитии. Но из всех выделялся Стас: пел, играл на гитаре, учился прекрасно, писал настоящие рассказы и один уже напечатал в молодёжном сборнике...
Часто в какой-нибудь комнате собирались несколько человек, и начинались песни, танцы, но чаще споры и даже целые дискуссии - о жизни, кино, литературе... И когда страсти в споре раскалялись до белого каления и спорящие начинали брызгать слюной, точки над i всегда почти расставлял Стас - возраст (ему было уже 28 лет), необычайно высокая эрудиция делали его мнение для многих непререкаемым.
- Ещё Гёте выразился, что стихи должны быть отменными или вовсе не существовать, - веско говорил Стас, и спор о стихах на этом затухал.
Или:
- Всякая любовь проходит, а несходство навсегда остаётся! - Это ещё Достоевский в "Униженных и оскорбленных" написал, - и на эту тему дебаты прекращались.
В такие минуты Лена даже пыжилась от гордости за Стаса и, не стесняясь толпы, целовала его в знак награды. Она вообще удивительно как перестала стесняться. Приводила Стаса в свою комнату, и они порой до утра сидели на её кровати, шептались, замирали в поцелуях, до боли в спине обнимались. А бедная Ирка, уже опомнившаяся от первоначального шока, вызванного перерождением Лены, или слонялась по гостям, или затихала на своей постели, стараясь не скрипеть противными пружинами. Наутро Ирка пытливо всматривалась Лене в глаза, с ожесточением хлопала себя по бёдрам и трагически восклицала:
- Опять только обнимались? Дура ты, упустишь красавцa, добережёшься!..
Но Лена боялась. Каждый раз, как только во время поцелуев и объятий движения Стаса становились судорожными, почти грубыми, и он начинал страстно дышать, Лена жалобно просила:
- Не надо, Стасик! Миленький, потом... Не надо... Потом...
И Стас, скрипнув зубами, обмякал.
Но всё же однажды, когда Ирки не было дома, это произошло. Было сначала гадко до тошноты, страшно, больно и стыдно. Были слёзы. Но Стас так нежно её успокаивал, в чем-то клялся, так осторожно вытирал поцелуями её слёзы, что через полчаса Лена уже тихонько смеялась и наивно спрашивала:
- Стас, я теперь - женщина, да? Настоящая женщина? Стас, милый, тебе хорошо со мной?..
Стас что-то снисходительно мурлыкал в ответ. Началась сессия. Теперь они почти совсем не расставались. Лена уже не боялась физической близости Стас удивительно быстро научил её находить в этом наслаждение...
Счастье, казалось, будет вечным.
5
Оно длилось девятнадцать дней.
20-го января, в воскресенье, утром. Стас ещё в полумраке выскользнул из-под одеяла, оделся, поцеловал ее, полусонную, в шею и, сказав: "К обеду заскочу. Дела есть", - ушел. Только Лена потянулась истомленным телом и уютно запаковалась в одеяло, собираясь ещё подремать, как пришла Ирка. Ей уже третью ночь подряд приходилось ночевать где попало, притом она накануне завалила пересдачу по русскому, поэтому Лена не очень удивилась, когда захлопали двери, зазвенели тарелки, полетели на пол книги. "Глупая! Ну разве можно так злиться? Да и вообще, разве можно злиться?" - подумала она, а вслух спросила:
- Ир, ты чего? Случилось что-нибудь?
- Это у тебя каждую ночь случается, а мне случаться не с кем, я ж не корова!
- Да ты что, Ира? - испуганно вскрикнула Лена. - Да разве можно так? Ты что, завидуешь?..
- Я? Я завидую? - взвизгнула Ирка. - Да мне противно на тебя смотреть! Рвать тянет! Дура ты! Глазищи - с тарелки, а ничего не видишь... "Ах, Стасичек, мой Стасичек, ты мене лю-ю-юбишь?" - передразнила она зло. - Да таких, как ты, тёлок у него уже стадо целое! Я, как дура тоже, думала пожмётся, пообнимается и затихнет. А она - влюбимшись! Ты иди, иди, посмотри ещё, что за письма к нему идут. Я-то знаю, ведь тоже на "В" фамилия начинается... Чёрт-те что, нет и нет мне письма, а ему одно за другим, одно за другим, и все бабским почерком подписаны. И сейчас опять... Э, э, э, ты чего? Вот квёлая!..
Лена разлепила белые губы и прошептала:
- Нет, ничего, я слушаю... Я очень внимательно слушаю...
Потом, когда Ирка ушла, Лена дрожащими от нетерпения руками натянула платьишко, кое-как причесалась, злясь на непокорные волосы, и, даже не закрыв двери, сбежала вниз. У разделённого на ячейки почтового ящика, к счастью, никого не было. Лена зачем-то воровато оглянулась и схватила толстую пачку писем на "В". Конверты то и дело выскальзывали из рук и шлепались на пол. Воронову... Варнадзе... Вабуровой... Виноватых... Варнаковой... Есть! Лена несколько секунд подержала конверт, на котором округло и красиво было выведено - Ворожейкину Станиславу Николаевичу - потом сложила его пополам, засунула в кармашек платья и зажала его крепко-крепко рукой.
Она несколько раз вынимала его в комнате, снова и снова вчитывалась в обратный адрес: г. Тамбов, ул. Энгельса, дом N 8, кв. 31, и неразборчивая подпись, -но распечатать так и не решалась. Потом хотела отнести и положить на место. Наконец, устав от этого, чувствуя, что вот-вот заплачет, она решила: если он не придет до четырёх часов, тогда она вскроет письмо, а там - что будет, то и будет. Лена завела будильник и поставила звонок на четыре. Она включила на магнитофоне пленку с Аллой Пугачевой почти на полную громкость и легла на постель. Главное, ни о чём не думать! Всё объяснится! Не может быть!..
