Мастер ваял вазу. Она должна быть изящней Венеры Милосской. Таков был его замысел. Это был труд всей его жизни. Ваза из глины превращалась в женскую фигуру. Многочисленные попытки привели его к открытию этой формы. Он смотрел на фотографии древнегреческих амфор: они все были похожи друг на друга, и ни одна не повторяла другую. Мастер стремился к гармонии всех частей, заставляющей протягивать руку к вазе, как к предмету своей страсти.

Его ваза пока не притягивала, хотя останавливала взгляд.

Утром, выпив стакан чая, он спешил в подсобное помещение, где стояла ваза. За ночь она подсыхала, и становилось ясно: та ли это ваза или еще далеко до совершенства. Несовершенную он разбивал. Ему не нужна была такая. Бывало, что на день или два ваза задерживалась у него, пока он не убеждался:

– Опять не та!

Дни складывались в месяцы, потом годы стали мелькать, как дни. Мастер постарел, и ему часто приходили в голову печальные мысли, но он старался их отгонять. Однажды перед рассветом он услышал сквозь сон пение. За окном бушевала гроза, осенний ветер завывал в печной трубе, стучался в окна. Решив, что это шум непогоды сложился в красивую песню, он снова закрыл глаза. Перед полуднем его разбудила песня. Удивившись, что так долго он спал, мастер стремительно вскочил. Стараясь шумом посуды заглушить доносящуюся из подсобки мелодию, долго не снимал чайник с плиты. Проглатывая остатки чая, вдруг испугался, что мелодия прекратилась, но мелодия грянула с новой силой. Мастер различал слова. Ваза пела – от малейшего дуновения ветра, попадавшего в её горлышко, в ней зарождался чистый и красивый звук.

За окном бушевала непогода – ваза пела песню разбушевавшейся стихии. В немом восторге представшего перед ней мастера ваза озвучила высокими трубными звуками. Друга и соратника по ремеслу – радостной мелодией. Молчала в ответ на тщательное рассматривание недругов, лишь вдогонку испустив резкие звуки. Мурлыкала вместе с котом, потирающимся о её бока, и умирала вместе с заходящим солнцем.

Теперь ваза притягивала не взгляд – душу. Мастер проводил дни, любуясь своим творением. Однажды утром соседка, ежедневно снабжающая его продуктами, нашла около вазы на полу только горсть пепла, мастера больше никто не видел.

В первобытном обществе люди селились вдоль рек. Вся поселенческая инфраструктура стекалась к руслу реки, где черпали воду. Вода давала жизнь. В современном обществе жизнь питает супермаркет, а совсем недавно кровеносной системой общества был рынок.

В тихом районном городке N жизнь была сосредоточена вокруг рынка – «привоза». Грамотно расставленные опытным мерчандайзером, покупателя встречали у входа ряды с мягкими детскими игрушками. Тут же по замыслу «великого комбинатора» рынка примостилась небольшая пекарня, где выпекались круглосуточно пирожки на любой вкус, запахом расслабляя ступившего на эту территорию. Далее шли ряды с фруктами, сочностью, красочностью и многообразием стремящиеся сравниться с рынками южных стран. И, наконец, в самом сердце располагались бесконечные «брендовые» бутики, наполненные турецким ширпотребом. А низкий женский эротичный голос с прерывистым дыханием рекламировал последнее модное поступление вещей из Европы по цене 400 рублей за килограмм.

Все тенденции культурной, социальной и общественной жизни брали начало отсюда. Отсюда расходились сплетни, появляющиеся потом в СМИ, в единственной местной газете, которая называлась «N вести», формировалось общественное мнение.

Поистине это была река жизни, дающая материальную и духовную пищу всему населению городка.

Ежедневно аккуратнее, чем на государственную службу, по утрам сюда стекались бомжи. Возвещал о том, что рабочий день начался, низкий и гулкий, заползающий в самые укромные уголки голос рыночной жительницы Натальи. Огромного роста, закутанная в платок летом и зимой, она ходила по рядам с протянутой рукой с восьми утра до пяти вечера. Подаяние просила не безвозмездно – пела. С утра – «Эх, дубинушка, ухнем», вечером – «Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера». А в течение дня репертуар ее ни разу не повторялся и голос не смолкал.

Поговаривали, что по тому, как Наталье удавались верхние ноты, можно было наверняка сказать, какая сегодня будет торговля. Поэтому к Наталье относились бережно, в протянутую руку, не скупясь, сыпали мелочь. К двенадцати часам на рынке собирались ценители прекрасного. Ровно в двенадцать на французском Наталья пела «Une histoire d’amour». Страсти они вкладывала в исполнение не меньше, чем Мирей Матье и Шарль Азнавур. Голос ее разлетался далеко за рыночные ряды. Местные жители знали: d’amour – двенадцать!

Если бы рынки называли по их особенностям, рынок города N назывался бы романтично – «Поющим».

Иван Андреевич Запяткин утром вышел из дома к соседнему колодцу выпить воды и вернулся через сорок пять лет.

Так бывает. У него были оправдывающие его обстоятельства.

– Алиби! – сказал он соседям. – Я должен был повидать свет!

Соседи покрутили около виска пальцем, но ничего не сказали. Какое им дело до Ивана Андреевича.

И пусть Надежда, жена его бывшая, не злится и не кричит. У него было стопроцентное алиби.

За сорок пять лет утекло, что называется, много воды. Сын его, болезненный десятилетний мальчик, вырос и постарел. Болезни от него не отступили. Напротив, они стояли, как никогда грозно. Сжалось сердце Ивана Андреевича при взгляде на сына. Надежда, жена его бывшая, махнула рукой и сказала Ивану Андреевичу:

– Оставайся, места много, всем хватит!

Так Иван Андреевич через сорок пять лет вернулся к семье. Жить надо было начинать сначала.

Надо сказать, что за годы отсутствия Иван Андреевич много повидал, исколесил страну от Калининграда до Чукотки. Жил год-два в одном месте, переезжал в другое. Не мог он долго оставаться на одном месте, тянуло его неизведанное. Самое неприятное, когда завязывались отношения с кем-то из окружающих. Всё равно какие: дружественные или не очень. Главное, обозначался какой-то стереотип. Тут уж Иван Андреевич снимался и, даже если условия проживания были весьма сносными, уезжал. Когда впервые пришла Ивану Андреевичу мысль о возвращении в семью, то увидел он, как наяву, чаепитие в семье. И так ему стало плохо! Когда представил он, что кружка его большая, пол-литровая кружка для чая с нарисованным на ней сказочным городом, будет после завтрака убираться женой на свое постоянное место. Наверно, и стул его будет стоять на лучшем месте у окна. А по утрам жена будет сидеть напротив и, громко прихлебывая, поглощать еду. И тут Иван Андреевич не выдерживал и открывал глаза. Долго терзали его сомнения, но перед лицом надвигающейся старости Ивану Андреевичу все-таки пришлось возвращаться.

Возвращение его прошло обыденно и спокойно, несмотря на многочисленные страхи Ивана Андреевича. На следующее утро он отправился к колодцу, как много лет назад. Только колодца на месте не было. Пересох.

Одиночество всей своей беспощадной страстностью припало к моему сердцу. Оно медленно и с наслаждением распинало меня одними и теми же вопросами без ответов, безнадежно молчащим телефоном, один на один похожими беспросветными листками календаря.

Пока однажды я не обнаружила, что в моей пустой квартире полно народа, огромная семья, мой дед – глава рода. Я помню его старым, немощным и жестким. Сварливым голосом он просил, чтобы ему подняли ноги. Я не могла это сделать, я была слишком мала. Ноги ему поднимала с пола и укладывала на кровать бабушка, а он начинал кричать: «Ой, ой, ой!» – когда она еще не дотронулась. Она поднимала, поворачивалась и уходила молча. Я смотрела с интересом. Некоторое время он лежал довольный, а потом поворачивал ко мне лицо говорящее: «Что ты тут стоишь?!»

Родители построили дом, и мы переехали в свое жилье. Больше я деда не помню. Меня укрыли от его смерти и похорон. Бабушка потом еще лет десять-пятнадцать прожила после его смерти. Бабушку я любила и часто вспоминала. Мать не очень с ней дружила, и встречи с ней мне не поощряли. Она умерла, когда я после школы уехала в город. На кладбище ее могила рядом с могилой отца. На фотографии она молодая, с открытым лицом, а умерла она в девяноста два года. Странно смотрится ее несовременная одежда.