в корень яростный врастая,
ты сумеешь различить,
как молчит она, рожая, –
469
треск сухого полотна,
шелест шелка, скрежет жести, –
ты услышишь, как она
гладит слово против шерсти.
8.
Попридержи себя, не торопи,
не обольщайся истиной бесспорной –
ты черный сторож на краю степи
у закромов ее нерукотворных.
Она кругом шевелится во мраке
и множится.
уже со всех сторон
возносится и мечется во прахе
незримый муравьиный вавилон.
Разрушенная птичья колыбель
вросла в песок и повторилась летом.
Сейчас она зайдется синим цветом
и втянет в неумелую свирель
скорлупный треск, и мотыльковый шквал,
и долгий крик:
– Ох, матушка, доколе?..
И обернется говорящим полем
рокочущий и страшный сеновал.
* * *
Зачем куда-нибудь, когда в Бахчисарай –
там теплится сентябрь в долинах защищенных,
и лучшие места под солнцем полуденным
не заняты никем – любое выбирай.
там внятны и легки старания зимы
и время ничего не стоящего снега
не более чем знак, склоняющий умы
к величию огня и верного ночлега,
к величию жилья на улочке кривой,
к значению семьи, работы, урожая,
к безликости любви, к обыденности рая
меж каменных опор под крышей золотой.
470
Там сыплется в подол сухая синева,
там все так долго есть, что хитрости не надо,
и просто обменять вчерашние слова
на яблоки из завтрашнего сада.
* * *
Зимний воздух. Йодистый, аптечный
запах моря. Катерный маршрут.
На задах шашлычных-чебуречных
злые чайки ящики клюют.
Это тоже юг. И, может статься,
он еще вернее оттого,
что глаза не в силах обольщаться
праздничными светами его.
Только самым голым, самым белым,
самым синим и еще синей
страшно полыхает за пределом
бедной географии твоей.
От пустой автобусной стоянки
до пустого неба и воды
длятся невозможные изнанки
сбывшейся несбыточной мечты.
И, вдыхая воздух отбеленный,
попирая первобытный мел,
ты не знаешь, заново рожденный,
точно ли ты этого хотел.
* * *
Да кто ты там такой? – зарвавшийся сверчок,
блаженный рифмоплет, кочующий и пьющий,
слетающий с небес за музыкой насущной
к вечернему питью в знакомый тупичок,
нахлебник болтовни, смешно довольный
взятком
с немеркнущих красот застольного труда,
застенчивый жилец, качающий украдкой
в двустворчатой строфе жемчужину стыда.
471
И на каких полях неведомых и за
какой иной водой цветет твой долгий словник,
когда тебе его хватает за глаза,
чтоб выстроить собор, и вырастить шиповник,
и выпростать цветок на улицу, – постой, –
как он растет легко, как он просторно дышит
прабудущей весной, как он счастливо выше
классических садов…
Да кто ты там такой,
и по каким лугам без имени и прав
ты странствуешь сейчас,
и ты ли это,
если
ты просто горько спишь, свернувшись
в жалком кресле,
тетрадку уронив,
ладонь ко лбу прижав…
* * *
Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.
Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.
* * *
Уездная тоска – и вдруг – и в кои лета –
посланником небес – залетный Хлестаков,
столичная звезда, безбожная комета,
руководитель душ, произноситель слов,
замученный молвой, восторгами и славой,
он только здесь любим, он понят только здесь,
он близок ко двору, к персоне – боже правый –
к особе самого… Он – страшно произнесть.
472
Как он красноречив, как он прекрасно бледен,
какой державный жест, какая красота…
И все-то потому, что он теперь уедет,
и больше никогда… и больше никогда…
Сойдет блестящий век, как с ложек позолота,
и барышня других – мучительных – времен,
подняв огромный взгляд на молодого Блока,
от страха обомрет: конечно, это он.
Конечно, это он. И нет иной причины
для страсти и тоски. Он молод. Он хорош.
И слухи о его трагической кончине –
бессмысленная ложь.
* * *
Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветет!
Мед от земли до небес,
утренний воздух дареный –
и среди прочих чудес –
венчик ее оперенный.
Ласковый шелковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
И дышит, где хочет.
473
* * *
Ю. Казарину
Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен
и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.
* * *
Таскать корзины и бутыли
а подвал, в сухую темноту,
руками, белыми от пыли,
соприкасаясь на ходу.
Закончить день, вернуться к сроку,
свечу задуть и дверь закрыть
и лечь, как лодки – боком к боку, –
о чем без света говорить…
Но видеть сны – поля, погоду, –
и утром, наклонясь к гряде,
дарующего свет и воду
молить о солнце и дожде,
просить защиты и покоя,
смотреть, как, замыкая сад,
деревья, мутные от зноя,
как тень от облака висят,
качая белую ограду…
Закрыть глаза и наконец
любовь оливы к винограду
принять как высший образец.
Литературно-художественное издание
Ю. В. Казарин
БЕСЕДЫ
С МАЙЕЙ НИКУЛИНОЙ:
15 вечеров
Выпускающий редактор М. В. Дудорова
Редактор Е. Е. Крамаревская
Компьютерная верстка Н. Ю. Михайлов
Ответственный за выпуск И. С. Малечко
978-5-7996-0651-0
Подписано в печать 10.11.2011. Формат 60×84 1/ .
16
Бумага офсетная. Гарнитура Times.
Уч.-изд. л. 32,7. Тираж 1000 экз. Заказ № 1486.
Издательство Уральского университета
620000, г. Екатеринбург, ул. Тургенева, 4.
Отпечатано в типографии
Издательско-полиграфического центра УрФУ
620000, г. Екатеринбург, ул. Тургенева, 4.
Тел.: +7 (343) 350-56-64, 350-90-13
Факс: +7 (343) 358-93-06
E-mail: [email protected]
