Я устала, как же я устала. Каждый день – бой с пустотой, где я осталась, изгнанием, откуда не вернусь, и стаей, которую не выбирала. Каждый день – выживание. Каждый день – вмерзшая в лед вечная смерть.

Я почти не вспоминаю, как все началось. Обломки памяти возвращаются лишь во сне, когда удается поспать. Сегодня вернулись и наяву, просто так, хотя тот, кому я попалась, даже пока меня не бил. Впрочем, у нас ночь впереди, а стены в Надзорном управлении толстые, глухие.

…Тогда заканчивалась ночь перед Рождеством, начиналось утро. Я спустилась в гостиную к елке, чтобы подсмотреть, съел ли Санта печенье, не забыл ли о моих подарках. Часы показывали 6:30. Я всегда вставала примерно в это время, а мама с папой – еще раньше. Им нравилось встречать рассвет, особенно зимний. В нашей семье любили зиму, да и во всей стране: горы и озера, городки и леса под снегом превращались в сверкающую сказку. Жаль, теперь «зима» значит то же, что «страх», а слово «сказка» забыто вовсе.

Хотя родители были «жаворонками», в каникулы мама разрешала мне – своему «совенку» – поспать подольше. Но тем утром я не могла оставаться в кровати: меня буквально выпихивало из-под пледа какое-то предчувствие – не плохое; его можно было назвать рождественским. Знаете, стук сердца, щекотка под коленками; ты вскакиваешь и бежишь по ступенькам вниз, громко топая и оповещая всех, что уже проснулась и ждешь чуда. Неважно, сколько тебе: шесть, четырнадцать, тридцать. Предчувствие, выросшее из книг и фильмов, в том или ином виде остается с тобой до конца. Но это в нормальном мире.

Внизу ждал подарок, каких я никогда не получала. Его вряд ли принес Санта, такое мог бы скорее подарить Крампус, его злая тень. Дары Крампуса обрушились тогда на каждую голову, повинную или нет.

В доме пахло индейкой, было светло от зажженных цветных гирлянд. Они мигали: красная лампочка, белая, зеленая, синяя. Мама лежала в кухне у стола, а отец – на улице, со снегоуборочной лопатой в руке, пальцы у него окоченели. Оба выглядели совсем обычно. Никто их не зарезал, не застрелил, не сбросил ядерную ракету. Они просто умерли. Мама была теплой из-за того, что отец успел натопить камин, чтобы я не замерзла. Он всегда топил по утрам.

Я звала их, тормошила, кричала. Потом я звонила в полицию и слушала длинные гудки. Наконец я сама побежала в участок, чтобы и там найти двух мертвецов – ночных дежурных. От кофе в их кружках шел пар; сами они тоже еще не остыли.

Да, был Сочельник. Самый конец ночи, когда умерли все родители нашего города, области, страны. С тех пор я ненавижу запах рождественской индейки и любой другой жареной птицы, ненавижу до спазмов, до рвоты. А еще с тех пор у меня нет дома. Семьи. Будущего и прошлого.

Чиновники, ученые, журналисты высказывали много догадок: эпидемия, нашествие инопланетян, облучение. Популярной была теория о происках вражеского режима – тогда ведь на всех уголках шептались о «красных», да и к Штатам относились настороженно. Работали быстро: уже на второй день все трупы вывезли, начали расследование. Правда, оно так ничего и не дало. Я даже не уверена, что оно завершилось. Кто-то же наверняка получает за него деньги.

Конечно, правительство пыталось как-то разобраться с инцидентом. Иначе поначалу не говорили, сказать было нечего, потому «инцидент», даже не «катастрофа». Чиновники осознали все довольно поздно, да и самих их уцелело немного: у большинства тоже были дети – дети, из-за которых они умерли, в ту же ночь. Да, хотя произошедшее называли «инцидент», хотя ничего не было понятно, одну вещь заметили почти сразу: внезапные смерти связаны с нами. С детьми.

Умерли мамы, папы, дедушки, бабушки и приемные родители. Умерли содержатели приютов. Умерли многие учителя в школах, тренеры в секциях, некоторые детские врачи. Это не докатилось только до окраин, откуда люди начали сбегать, увидев первые заметки в газетах. Многие успели уехать, потом правительство спохватилось и, пресекая панику, закрыло границу. Она закрыта до сих пор, потому что паника продолжается.

Ближе к столице в живых остались лишь взрослые, вообще не контактировавшие с детьми, и сами дети. Еще небольшое число одиноких стариков, совсем небольшое, в нашей-то благополучной стране. Все здесь хотели иметь семью, было почти не встретить дедушку или бабушку без внуков.

Закономерность проследили, но не сразу в нее поверили. В этом не было смысла: чем мы могли навредить взрослым? Нас наоборот жалели. Люди из правительства, бездетная Госпожа Президент – ее только-только выбрали – попытались сделать единственное, что было в их силах: пристроить нас в новые семьи. Это была целая программа.

«Поможем сиротам найти дом, сплотимся, нас осталось так мало!»

Многие поверили. Нас удочеряли, усыновляли. Все начало налаживаться, но спустя еще несколько месяцев умерли те, кто решил нас приютить. Моя новая мама тоже погибла. Она работала судьей и носила парик. Любила вязать, читала классиков Древней Греции в подлиннике. Больше я ничего про нее не помню. Ах да, кажется, у нас была кошка.

Мы перестали быть детьми. На страницах газет мы постепенно превратились в «неизвестную угрозу», в «инфицированных» и, наконец, в «отродья». Женщины стали прерывать беременности: кому хочется, чтобы тебя убило что-то, растущее в твоем животе? Мужчины уходили из семей. Никто ведь не будет жить с монстром.

В прошлые века люди во всех бедах винили колдовство и сжигали тех, кого в нем подозревали. Или вешали, топили, рубили головы. Потом люди поумнели и занялись наукой; она стала им хорошим другом на долгое время. Но и теперь, стоит стрястись необъяснимой беде, люди с радостью отворачиваются от нового друга Науки и призывают старых добрых друзей: Суеверия и Святую Инквизицию. Я вижу их большими ребятами в коже, с тяжелым оружием. Не просто так.

Выжившие ученые, конечно, выдирали наши волосы, брали кровь, загоняли нас под рентгены. Они искали болезни, мутацию или хоть что-то. Нашли кое-что необычное: у всех у нас был какой-то дефект в маленькой мозговой железе. Эта железа называется сложным словом на латыни; моя вторая мама, мама-судья, выговорила бы его с легкостью. У меня же оно все время выпадает из памяти. Гипофиз. Да, слово – гипофиз. Такой диагноз нам и поставили, «дефект гипофиза», вот только он ни о чем не говорил. Это ведь не заразно? Не должно убивать других? Не должно вообще ни на что влиять? Ученые оказались не правы. Кое на что дефект влиял, но это открылось позже.

А тогда, после около года исследований, подопытных распустили: взрослые уже старались меньше контактировать с нами. Они боялись, что мы все-таки разносим неизвестную, не выявляемую нынешней диагностикой заразу. Они решили, что дефект – просто «тревожный звоночек», единственный симптом, который ловят датчики и приборы. И от неизвестности: что затаилось в нашей крови, нашем дыхании, под нашей кожей – было особенно страшно.

Больше мы не шли жить в чужие дома. Мы ведь тоже умеем жалеть и, хотя мы не врачи, поняли, что большая часть взрослых тоже больна: злобой, ужасом. Так началась охота на ведьм. Нет, я ошибаюсь, Охота на детей, из-за которой наша страна уничтожает сама себя, дикая охота, из-за которой от нас отвернулся весь мир. Никому не нужен друг и союзник, готовый на «избиение младенцев». Так это зовут в Библии?