За этими бумагами душманы и гнались, если бы не это, они давно бы отстали от группы Петракова. Уложили душманов немало: у Петракова осталось в группе всего два человека – он сам и капитан Костин.

Командира в таких рейдах положено беречь как зеницу ока, особо – он один единственный знает полный объем задания, маршрут, явки, схоронки, людей, которые должны их встретить, у него, одним словом, все в руках, полный пакет информации, остальные в группе – обычные боевики.

Они шли в место «Зет», куда за ними должны были явиться вертолеты, шли без остановок, задыхаясь от усталости, от изнуряющей горной жары, от нехватки кислорода – в пыльном желтом воздухе было полно мух, но кислорода не было, иногда переключались на бег и тогда душманы, боявшиеся упустить их, также переходили на бег.

Когда уже делалось невмоготу, становились слышны хрипы, вырывающиеся из душманских глоток, шлепанье ног, обутых в мягкие, распаренные от движения и жары, вонючие галоши, Петраков повелительно махал Костину рукой – проходи, мол, вперед, не задерживайся, сам ложился в укрытие, подпускал душманов поближе и короткими злыми очередями заваливал сразу двух, а то и трех человек, душманы падали в камни, заползали в щели и не высовывались оттуда несколько минут.

Передышка эта – маленькая, с воробьиный скок величиной, но и воробьиного скока хватало, чтобы оторваться от душков на полкилометра.

Когда до точки «Зет» оставалось километров пять, Петраков сплоховал – здоровенный душман, настоящий «прохор», с редкобородым узким лицом и крупным, приплюснутым в ноздрях носом, плечистый, в длинной, до щиколоток, выцветшей серой рубахе, вскинул свой «калашников» на мгновенье раньше Петракова и двумя пулями перебил ему правую руку.

Стрелял душман лихо, с одной руки, на весу – здоровенный гад был. Как трактор.

Петраков перекинул автомат в другую руку и также, на весу, ответил. Стрелял он лучше, чем его противник – душман открыл рот, выронил автомат и плашмя лег на камни.

– Один – ноль, – морщась от боли, прошептал Петраков, и добавил, выдернув из-за пояса индпакет – резиновый кулек с тампоном, – игра в этом тайме началась с подсечки. Сплоховал ты, братец…

Он оторвал рукав гимнастерки, сунул его в карман. В рейдах не положено было оставлять что-либо на чужой территории, даже пепел от сигарет, даже окурки, консервные банки, бумажный мусор – все это они собирали и уносили с собой, поскольку в наших штабах считалось – по этой немудреной мелочи душманы со своими заморскими советниками могли многое определить… Впрочем, банки иногда зарывали в землю, стараясь упрятать их поглубже, чтобы ни одна собака не сумела отыскать. Жестянки эти носить ведь трудно, они громоздкие, а главное – очень уж сильно громыхают на ходу. Петраков притиснул к ране тампон, обжал его пальцами, чтобы резиновые края поплотнее прилипли к коже и не пропускали кровь.

Попробовал пошевелить пальцами раненой руки – пальцы шевелились, но вяло – не было в них прежней силы и цепкости – видать, пуля перебила что-то важное – нерв, сочленение, какую-нибудь жилку, артерию, нитку. Петраков протестующе помотал головой – не хотелось в это верить. Выглянул из-за камня. Убитый душман лежал в прежней позе, из открытого рта вытекала струйка крови и на ней уже сидели мухи, мелкие рыжеватые твари, которые живут в горах на большой высоте: выведена эта популяция, видать, из орлиного помета, потому и не боится заоблачных высей.

Кроме убитого душка, никого не было видно – преследователи уже знали, как могут стрелять эти двое, потому и избирали одну и ту же тактику – отпускали спецназовцев вперед, на безопасное расстояние и только потом поднимались.

Петраков сглотнул слюну – твердый неудобный комок, возникший в глотке, – и, развернувшись, перебежал к следующему камню: надо было догонять Леню. Метров через тридцать догнал. Костин, увидев руку капитана, болезненно сморщился:

– Нарушаешь инструкцию, командир!

Он был прав – Петраков не имел права уходить в прикрытие. Это – дело других. Даже если этих других осталась всего-навсего одна боевая единица – Леня Костин.

– Вперед! – вместе со скрипучим кашлем выбил из себя Петраков, оглянулся – не зашевелились ли там душки, но ничего, кроме пыльных, каких-то неряшливо изломанных камней, громоздящихся друг на друге, не увидел.

Боль в раненой руке усилилась. Когда сделалось совсем невмоготу, Петраков скомандовал Лене:

– Стой!

Тот, словно бы налетев на невидимый забор, резко остановился. Замер. Медленно повернул голову.

– Прикрой меня, – попросил его Петраков, Костин поспешно перекатился за спину капитана и, выставив перед собой ствол автомата, слился с камнем.

Петраков выдернул из нагрудного кармана шприц, заранее заряженный обезболивающим раствором и запаянный в плотный пластик. Прямо через ткань вогнал себе в бицепс иголку. Выдернул шприц, вновь сунул его в карман и прохрипел привычно:

– Вперед!

Рука начала стремительно каменеть, потяжелела, сделалась чужой. Ладно, хоть теперь не будет болеть.

Воздух сгустился, от него стало странно попахивать гнилью, солнце растворилось в небе, сделалось нестерпимо жарким, разлилось по всему своду. Петраков поглубже натянул на нос панаму, сдул натекшие на глаза капли пота:

– Вперед!

Минут через десять душманы обозначились вновь: сзади раздалась длинная автоматная очередь – видать, душок засек вдали промельк двух фигур и попробовал достать «шурави» из автомата, но пули на излете выдыхались, они басовито, будто шмели, гудели где-то рядом и вреда спецназовцам не причиняли.

Когда втягиваешься в бег, когда камни мелькают перед глазами, сливаясь в одну длинную пыльную, нескончаемую ленту, тянутся, тянутся – ни остановить их, ни сменить на что-то другое, когда в теле, кажется, не осталось уже ни капли жидкости, даже крови, и той не осталось, невольно сам делаешься таким же камнем – грязным, неряшливого мышиного с рыжиной цвета, бездушным. И ничего внутри уже нет – ни души, ни сердца, ни сожаления, ни сочувствия, ни боли… Если боль появляется, то один легкий укол ликвидирует ее.

Правда, только на время – боль потом все равно возникает, и то, чему положено у человека отболеть, чтобы человек возродился, стал самим собою – обязательно отболит. Отболевает то, что человеку уготовано судьбой и природой. Так что заглушенная боль еще аукнется.

Сзади снова раздалась очередь такая же далекая, как и предыдущая, Петраков даже оглядываться на нее не стал, хотя можно было бы для острастки огрызнуться тремя-четырьмя выстрелами в ответ. Можно было бы, но… Патронов жалко, их у него с Леней Костиным осталось уже совсем немного.

Проворно скатились в седловину, пробежали по ней, четко впечатывая каблуки ботинок в пружинистую, будто дорогой ковер, пыль. Петраков попробовал было на бегу зацепиться пальцами раненой руки за каменный выступ, притормозиться – слишком уж он набрал на спуске скоростенку, так и кости растрясти можно, но пальцы, вцепившиеся было в камень, вяло соскользнули с него…

Самое опасное сейчас – подъем на противоположную сторону седловины, там они будут находиться у душманов словно на ладони. Если бы у Петракова были люди, он сработал бы по-другому – выставил засаду, которая задержала бы душков, сам спокойно пересек седловину, а потом с другой стороны, с закраины, прикрыл бы ребят, находившихся в засаде. Но сейчас на это не было ни людей, ни времени, ни сил, ни патронов.

С другой стороны, если поднапрячься, то можно взбежать на противоположный склон седловины раньше, чем тут появятся душманы… Под ноги капитану попал камень – сам вылез из бархатистой противной пыли, будто гнилой зуб, Петраков споткнулся о него и чуть не закувыркался, сделал длинный, вкось прыжок, оттолкнулся одной кроссовкой от валуна и устоял на ногах.

– Вперед! – привычно прохрипел он. – Быстрее!

Они успели достигнуть верхней точки седловины, оскользаясь в пыльной, стреляющей электрическим искорьем мякоти, взбежали на нее и едва успели нырнуть за камни, как с противоположной стороны раздалась автоматная очередь. Пули, впиваясь в пыльный бок седловины, рождали гулкий звук, бухали, будто в бочку. Костин высунул из-за камня автомат и дал ответную очередь.