-А вот это повод выпить, - и стекло радостно зазвенело, затерявшись в закоулках моей черепной коробки, чтобы с утра гулким эхом отразиться на головной боли.

  ***

  Никто ни о чём не знал. Не догадывался даже. Люди продолжали смеяться, проливая напитки на покрытую старыми пятнами столешницу, люди отводили глаза, поднимали стаканы за чьё-то здоровье и разглядывали пошатывающиеся от выпитого стены небольшого бара по улице Успенской дом сорок три. И никому из них не приходило в голову, что они - всего лишь плод моего воображения. Пятничный сон с небольшим количеством деталей и плохо прорисованными лицами - всего лишь скопление будничных переживаний и разгрузка после очередной серой недели. Просто моему мозгу нужно отдохнуть, и он выбрал для этого пропахший пивом и стойким мужским одеколоном бар на несуществующей в моём городе улице. Чёрт с тобой, отдыхай, внутричерепной грецкий орешек. Сегодня никаких поездов и никаких хрупких лестниц.

  И мне хотелось кричать. Забраться на барную стойку, и проливая безвкусное пиво, возопить:

  -Эй, ребята, посмотрите на меня! Это же я, ваш создатель! Тот, кто сделал возможным само ваше существование, тот, кто так легко придумал ваш мир и так же легко может вмиг его разрушить.

  Но пластилиновые лица продолжали улыбаться, нарисованное пиво - литься на пол, а многоголосый смех - сливаться в глухую какофонию звуков. Я ждал пробуждения.

  ***

  Это утро встретило меня неожиданным, но таким ожидаемым спокойствием. Долгие месяцы я жил в напряжении и тревоге и уже настолько привык к ним, что сегодня утром, не обнаружив их, долго не мог понять, что же произошло. На меня пуховым одеялом навалилось прошлое. Помните те июньские дни, когда утренняя прохлада пустых тихих улиц наползает мурашками на кожу, но ты совсем не мёрзнешь, нет. Тебе никуда не нужно, школьная жизнь осталась позади, а до нового учебного года целых три месяца вечности. Просыпающиеся улицы пускают по своим асфальтовым артериям железных жуков, но даже они едут необычайно тихо, будто боясь спугнуть наступившее лето. Тише, тише, тише. Никто никуда не спешит. В такие дни никому не бывает плохо, кошки не убегают из дома, собаки не попадают под колёса автомобилей. Никто не умирает. Но никто и не рождается, чтобы своим криком не потревожить июньское спокойствие.

  Всё это я почувствовал сегодня, привстав на кровати после самой обычной ночи с самыми обычными снами. Меня ничто не тревожило. Ни уход Инны, ни приевшаяся работа, ни мелкие бытовые дела и проблемы - ни-че-го. Даже если это чувство уйдёт через пару минут, даже если тревога снова окутает меня своими прочными сетями - мне всё равно, ведь именно сейчас я был свободен.

  ***

  Из открывшейся двери на меня бросился холод, потянуло болотной гнилью и свежим осенним дождём. На многие километры вокруг не было ни станций, ни домов, ни вообще каких-либо признаков жизни. Лишь поезд стоял, будто смущённый тем, что побеспокоил лесную тишь перестуком железных колёс. А быть может, он был напуган: густая темень, что поначалу отпрянула, снова подползала к железной махине, нёсшей в себе единственного пассажира - меня.

  Не было привычного размеренного движения молчащих вагонов, а подушка, до этого всегда прохладная, всё ещё хранила тепло моей головы и едва слышимый запах шампуня. Доселе поющие колёса на этот раз непозволительно молчали, не желая отвечать нити рельс, скрывающихся в чёрной вате тумана.

  И я тоже молчал, я трусливо замер в своём купе. Холодные деревья заглядывали в окна, прикасались к стёклам, обвивали ветками крыши вагонов. Искали ли они меня или в порыве любопытства изучали железные листы и перекладины незнакомой махины? Пытались ли они добраться до напряжённого бездвижьем скелета поезда или ласково принимали нас в свои объятия? Я не знал.

  Казалось, что мои мысли усиленным эхом разносились по вагону, просачивались сквозь стекло и врывались разъярённым пчелиным роем в лабиринты промокшего леса. Они грянули, как неуместный, ненужный оркестр в маленьком, сжатом до размеров коммунальной квартиры, зале. И невозможно было заставить их замолчать - то вездесущие скрипки росчерком смычка, то огромный барабан своим громогласным басом вставляли своё слово, и концерт начинался сначала.

  Я знал, что так не может, не должно продолжаться вечно. У любого сна всегда есть конец. Или нет? Сколько мне лежать мухой в мокром спичечном коробке? Может, это и есть конец пути? Значит ли это, что мне пора сходить с поезда?

  Мысли снова срывались консервными банками по водосточным трубам, и я был одной из этих труб без возможности что-либо изменить.

  -А чёрт с вами, была не была, - произнёс я и вскочил на ноги, резко открыв глаза.

  Тишина не ответила, а листья всё так же шелестели о стены вагона, редкими ветками пробираясь в открытые окна. Они вдыхали аромат моего шампуня и остывшего чая, но не предпринимали попыток до меня дотянуться.

  Подгоняемый непонятным страхом, я старался как можно больше шуметь, создавая иллюзию присутствия жизни и людей в пустом поезде: грохотали открываемые мной двери, звенели разбитые стаканы, и даже плотный ковёр не приглушал моих суетливых шагов. Лес принимал меня, и даже болото перестало источать гнилистый запах. Спичечный коробок изучал муху, постепенно высыхая.

  Устав от бессмысленной беготни и оттирая с брюк пролитый чай, я вслушивался в шорохи леса в надежде услышать хоть что-нибудь отличное от шелеста листьев. И в тот момент, когда я уже отчаялся услышать звук, изданный не мной, за дверью тамбура послышались шаги.

  ***

  Космос всегда сводил меня с ума. Представляя миллиарды звёзд и тысячи галактик, я углублялся в бесконечность вселенной, терял дар речи, застывая и вглядываясь в воображаемые картинки. Миллионы планет со своими законами, со своими формами жизни или смерти. Да там и понятий таких не существует, там нет ни физики, ни химии, ни биологии. Другие измерения, другие формы существования. Да, мне, как маленькому мальчишке, хотелось верить в огромные космические корабли и межгалактические войны, мне хотелось верить в зелёных человечков, и я тысячи раз рисовал в своём воображении, как же они выглядят, эти обитатели незримых планет. Я не мог, не умел описать поглощающих меня чувств, но знал точно, что они никогда и ни с чем не сравнятся.