– Как полагаешь, Стефчик, он обиделся?

Борович непонимающе посмотрел на Малиновского:

– Кто?

– Да Ягода! Он какой-то отрешенный. Не хотелось бы, чтобы он против меня настроился. Может серьезно навредить.

– Ну хватит уже! – возмутился Борович. – Как можно подозревать Ягоду в чем-то подобном? Я убежден, что ты и сам в это не веришь. В противном случае это было бы с твоей стороны отвратительно.

– Ну да, ну да, – быстро согласился Малиновский. – Я просто так сказал, да сейчас могу и не слишком-то беспокоиться о Ягоде. Старик очень мной доволен и, уверяю тебя, будет доволен и впредь. – Он рассмеялся и, отложив перо, спросил: – Ты ведь уже слышал?…

– Что? – равнодушно произнес Борович.

– Хм… Я никому об этом не говорил, но тебе могу – как другу. Я женюсь на Богне.

Борович хотел вскочить и бросить ему в лицо, что отказывается называться его другом и что госпожа Богна не могла сделать ничего глупее этого.

– Поздравляю, – процедил он.

– Гляди! – Малиновский вытянул руку. – Вот оно, счастье.

Перед глазами Боровича блеснул крупный сапфир.

– Неплохой камешек, верно? – спросил Малиновский. – Триста лет в одной семье! Стоит он пару монет, а? И на пальце красиво смотрится. Ну, не на всяком. Представь такой перстенек на пальце Ягоды. Словно цветок на кожухе. Эти его короткие пальцы и бледные ногти… Но на твоем смотрелся бы первоклассно. На, примерь.

– Нет, нет! – Борович отодвинул перстень, пытаясь скрыть отвращение.

– Почему? Такие перстни только для породистых рук. А у тебя они очень породистые. Надень.

– Да хватит!

– Ах, что за предрассудки! – Он взял перстень. – Но руки у тебя породистые. У меня красивей, но у тебя куда породистей…

Он глядел на свои руки, барабаня пальцами по бумагам. Наконец спросил:

– Как полагаешь, я ведь не сделал глупость, согласившись жениться на Богне?

– Не понимаю… – начал Борович сквозь зубы, но оборвал себя.

– Ну, видишь ли, у нее и приданого нет. Так, мелочи. А я ведь не могу позволить, чтобы моя жена работала. Это, конечно, сказки, что генеральный ее любит. Но мне вовсе не хочется, чтобы моя жена была служащей, потому что…

– Дружище, – прервал его Борович, – прости, но это настолько личное, что я… Впрочем, я в этом опыта не имею… И… давай сменим тему.

Малиновский хотел что-то сказать, но тут зазвонил телефон. Боровича вызывал гендиректор. Он встал и быстро вышел. В коридоре остановился, вытер со лба пот и вздохнул.

Кабинет генерального находился на третьем этаже. Следовало пройти по длинному коридору, спуститься по широким мраморным ступеням, миновать два больших зала, откуда доносился шум машин, красивую приемную, где сидело несколько человек, и войти в секретариат. Служащие входили в кабинет директора отсюда, а не через приемную. Борович заметил, что госпожи Богны нет за столом, поздоровался с блеклой блондинкой, барабанящей по клавишам пишущей машинки, и постучал в большую дверь, хотя над ней горела красная лампочка – знак того, что директор занят.

Кабинет Шуберта, огромное помещение с двумя окнами от пола до потолка, всегда удивлял Боровича. Его вызывали сюда нечасто, поэтому он никак не мог привыкнуть к такому нагромождению контрастов. Между окнами, скрытыми за дешевыми шторами, на стене раскинулся флаг с белым орлом, ниже висели два портрета глав государства, разделенные скрещенными ружьями. За тяжелым гданьским столом черного дуба стояли желтое винтовое американское кресло и тростниковая корзинка для мусора. На противоположной стене висел превосходный гобелен, изображающий Афродиту, выходящую из раковины, и именно наготу богини, в самой нескромной ее части, заслоняли скрещенные корабела[3] и простая сабля в железных ножнах. Над гобеленом в овальной позолоченной раме присягал народу на краковском рынке Костюшко[4], под гобеленом стоял столик красного дерева, а на нем – большая японская ваза с целым пучком прозрачных целлофановых цветов, под столиком же был расстелен ловицкий полосатый ковер, на котором стояли два роскошных клубных кресла. В правом углу кабинета, ближе к бюро, на персидском ковре высился американский столик с пишущей машинкой, а рядом – вольтеровское кресло, в котором гендиректор сидел, когда что-то диктовал, чуть дальше – американский шкаф с ролетой. В левом углу было нечто вроде будуара: современный мебельный гарнитур, широкая софа, напольная лампа, накрытая батиком, и круглый ореховый стол, на стеклянной столешнице которого были разложены книги. Этот уголок выглядел бы почти мило, если бы не два бюста, стоявшие за софой на высоких палисандровых колоннах: гипсовый Сократ и бронзовый Наполеон. С потолка на толстой цепи свисала готическая люстра со свечами, тевтонская, кованная из красной меди. На стенах, на цветных коврах или прямо на золотистых обоях было развешено множество планов, фотографий и набросков зданий – церквей, фабрик и домов, построенных благодаря финансированию строительного фонда.

Под одним из таких планов как раз и стояли директор, госпожа Богна в черном платье и начальник отдела Ягода. Мужчины отчаянно спорили, а госпожа Богна улыбалась и заламывала руки. Она похудела, а ее светлые пепельные волосы казались еще более светлыми из-за загара.

«Будущая госпожа Малиновская», – подумал Борович, испытывая при этом какое-то бессмысленное умиление. Когда она повернула голову и радостно улыбнулась ему, он сразу перестал верить в это обручение, в Малиновского, в каяк. Забыл обо всем.

– А вот и господин Борович! – воскликнула она.

Прежде чем он успел поздороваться, Шуберт подпрыгнул, словно на пружине.

– Борович! Иди-ка сюда! Скажи, что это вовсе не идиотизм! Майор, не мешай! Иди сюда, Борович!

– Мое почтение, господин генеральный директор, – поклонился Борович, протягивая руку навстречу руке директора. Но тот этого не заметил, схватил его за плечо и, подтолкнув к стене, постучал в рамку плана:

– Гляди! Ягода хочет позволить вырубить этот лес и построить спортивную станцию…

– Стадион, – поправил Ягода.

– Да все равно! Но это же загрязнит Вислу! Мы и так уже дали этим легкоатлетам кучу денег на базу, другим – на клуб. А теперь отдать им еще и это…

– Мы не можем им это отдать, – деловито отозвался Ягода, – поскольку это их собственность, господин директор. Но лес все равно вырубят…

– Да не вырубят, если не позволим им там строить! – Директор в гневе вытаращился на него. – Говорю вам, майор, не вырубят!

Его седые, коротко постриженные волосы, казалось, встали дыбом на круглом черепе, красно-синий нос распух, а его весьма мощное туловище раскачивалось вперед-назад на коротких расставленных ногах. Он казался разъяренным пьяницей, который вот-вот бросится на противника с кулаками. И Боровичу так понравилось это сравнение, что только через минуту он вспомнил: этот «пьяница» – добрейшей души человек, который в жизни не выпил и капли алкоголя, который в своей под машинку остриженной голове носил невероятные знания, а неуклюжими этими руками он написал прекраснейший труд по ботанике, который читается как поэма. Борович Шуберта не любил. Не любил, поскольку не мог его понять. Он был настолько же противоречив, как и его кабинет. Был шумным, скандальным, невыносимо назойливым, ужасно одевался, задевал вас каждым издаваемым звуком и каждым своим движением. И при этом славился какой-то детской добротой, мог часами ходить по своему саду в Колонии Любецкого[5] и, задумчиво улыбаясь, наблюдать за цветами. Если он кого-то оскорблял, что случалось с ним часто, то старался как можно скорее извиниться перед обиженным или перед тем, кто показался ему таковым.

Обо всем этом Борович знал не столько из собственного опыта, сколько со слов госпожи Богны, которая сейчас увела его в сторону.

– Вы хорошо отдохнули, Стефан? – спросила она.