– А деньги? – спросил второй. Первый быстро огляделся.

– Наскребем что-нибудь… Вон две картины стоят, эта, – он кивнул в мою сторону, – заворачивай, да поживее.

Меня накрыли покрывалом, и мир исчез.

И только через несколько лет, вися в гостиной, где стоял гроб с телом ростовщика, я узнала, что означает слово «сдох». Это значит умер. Навсегда.

Я много странствовала по свету. Сначала висела в домах богатых купцов, фермеров. Однажды даже побывала в борделе. Насмотрелась всякого и многому научилась. Изучила анатомию мужчин и женщин, их повадки, скрытые желания. Узнала, как рождаются дети, и как взрослеют. Видела смерть во всех ее проявлениях. Из-за старости, болезни и удара шпагой. Из-за разбитого сердца и разорений. Видела любовь, страсть, ненависть, злобу, предательство. Я училась отличать, что такое хорошо и что такое плохо. Училась размышлять, анализировать.

Спустя время меня передали в какой-то музей. Я висела в одной из длинных галерей. Мимо меня прохаживались дамы в пышных платьях, мужчины во фраках. Иногда мной восхищались, иногда кривились от омерзения. Когда в меня влюблялись молодые юноши, я чувствовала такой сильный прилив сил, что почти все время пребывала в сознании, учила много новых слов и фраз, радовалась и грустила вместе с людьми, окружавшими меня.

А бывало, я находилась в небытие очень долго, пролетали десятки лет в абсолютном безмолвном ничто. Я лежала забытая на чердаке или стояла укрытая покрывалом в запасниках музея. Тогда я исчезала из этого мира, растворялась в пустоте, и даже лицо моего Создателя стиралось из памяти.

Уходили прочь века, менялись эпохи, культура, мода. Меня то вешали на самое видное место в лучших залах, то снимали, прятали с глаз долой. Мое лицо было то «удивительно прекрасно», то «не модно» или «не интересно». Поэты сочиняли баллады, воспевали мою красоту в стихах, потом исчезали, пропадали без вести, находили иных муз для восхищения. Летело время, и уже другие лица мелькали передо мной. Я жила, подпитываясь энергией влюбленных, выныривая из небытия только для того, чтобы выучить новый язык или рассмотреть современную моду на шляпки и платья.

Иногда в мой мир приходили несчастья. Однажды меня взяли на реставрацию, и я несколько лет провела в подвале, видя перед собой только скучное невыразительное лицо пожилой женщины. Чувства затухали, уплывали воспоминания, и больше ничего не радовало в этом мире. Я заснула, исчезнув из реальности. А проснулась только тогда, когда в меня влюбился молодой юноша. Он часами простаивал возле стены, на которой я висела, и смотрел, смотрел, не отрывая взгляда. Застенчивый, простодушный и милый. Его глаза сияли любовью, и это было прекрасно. Я ни разу не видела себя полностью и не могла понять, что всех их так привлекало во мне?

Да, та Лаура, которая служила моделью, была очень красива в жизни. У нее были длинные, по пояс, белокурые волосы и нежная кожа. Ее руки – белые лилии, а гибкий стан – само изящество и царственность. Она была деликатным изысканным цветком, прекрасным, воздушным, женственным. Ее голос был тих и музыкален, бархатные глаза опущены вниз, а сочные яркие губы звали к поцелуям. (Половину данных дифирамбов ее красоте я услышала от Создателя и только спустя многие годы поняла, что они значат).

Но как он ее нарисовал? Как представил? Как изобразил? Провисев долгое время в музеях, я узнала, что существуют многочисленные школы и течения в живописи. Например, я нахожусь в зале классицизма, но есть залы импрессионизма, модернизма, кубизма.

Значит ли это, что я ее точная копия? Но ведь многим я не нравилась. Вначале меня часто продавали, я годами лежала на чердаках и только после того, как меня признали антиквариатом (что это такое, я до сих пор не знаю, но что-то очень важное и дорогое), я обрела ценность.

Конечно, я понимала, что я – картина. Нарисованное изображение на куске ткани. Понимала, чем люди отличаются от меня, что такое живая и не живая материя. Я – не живая. У меня нет тела, сердца, пульса и температуры. Я не могу говорить, ходить, спать, есть. Но все же, я не мертвая. Пусть я не дышу, но зато думаю, чувствую, учусь, запоминаю.

Я висела долгие годы в разных музеях, разных городах и странах. Повидала тысячи и тысячи посетителей, выучила много языков и наречий (когда тридцать-пятьдесят лет слышишь какой-то язык, волей неволей научишься его понимать).

Смотрела вокруг себя и видела сотни подобных мне портретов. Неужели они тоже чувствуют? Неужели они так же, как и я, заперты в клетке и кричат от отчаянья? Вот женщина, висящая напротив меня. Она смотрит мне в глаза, кажется – ей больно. Ни бархатное платье, ни драгоценности не спасают от дикого, бесконечного одиночества. А тот старик, немного левее? В его морщинистом лице вселенская грусть и усталость. Страшно осознавать, что это навечно. Сотни лет проходят мимо, а я живу за счет эмоций и восхищения влюблённых юношей. Пусть хоть так, к тому бедному старику вообще никто не подходит. Наверное, он все время спит.

Юноша читал мне стихи. Шепотом, чтобы никто не слышал. В меня вливалось огромное количество энергии, чистой, светлой, прекрасной. Она пульсировала во мне ярким солнышком, и даже посетители замечали, что я как будто светилась. «Смотрите, она сияет!» – говорили они, рассматривая меня, собираясь вокруг полотна. И их восхищение согревало меня еще больше.

А потом началась война. Юноша бесследно исчез, посетителей стало гораздо меньше. По залу ходили озабоченные работники музея и о чем-то нервно шептались. Я услышала новые слова «оккупация» и «эвакуация». Что они означали? Через некоторое время работники принялись снимать картины со стен и упаковывать в ящики. Меня накрыли тканью, и я пропала.

***

В подвал вошли двое мужчин. Первый, светловолосый худощавый в модном костюме от Бриони выглядел настоящим пижоном. Аккуратная прическа волосок к волоску, темный галстук, голубая рубашка, туфли ручной работы, невозмутимый холеный вид человека, привыкшего идти по жизни легко, не напрягаясь. Второй был одет проще. Потертые джинсы, рубашка-поло, сношенные кроссовки. Его не слишком презентабельный вид был обманчивым. Денег у второго мужчины было гораздо больше, чем у первого, но ему было не с руки демонстрировать свое богатство, ведь его бизнес был не совсем законным.

– Вот здесь я храню самые ценные экземпляры, – произнес второй мужчина и сопроводил слова широким приглашающим жестом.

Подвал представлял собой просторную квадратную комнату, сухую, хорошо освещенную. Климат-контроль поддерживал постоянную комфортную температуру. Неудивительно, ведь здесь хранились самые дорогие и редкие картины. Вдоль стен стояли стеллажи с аккуратными надписями. Мужчина в джинсах подошел к одному из них и вытащил прямоугольный кейс. Потом открыл футляр и поставил полотно на треногу.

– Если я хорошо тебя знаю, Джордж, то эта должна тебе понравиться, – произнес он и замолчал, давая первому рассмотреть изображение.

Пижон, до этого момента хранивший молчание, восторженно присвистнул. На красивом породистом лице отразилось восхищение.

– Это невероятно, – через некоторое время произнес он. – Сколько ты за нее хочешь?

– Двести тысяч.

Владелец подпольной галереи, Алан Мерфи, знавший Джорджа Олдриджа еще по колледжу, был горд за себя, ему удалось удивить этого высокомерного ублюдка. Так студенты называли Джорджа между собой. Тот знал прозвище, но ему, как всегда, было плевать на то, что о нем говорили.

– Шестнадцатый век, школа Микеланджело, прекрасное состояние, – перечислял Алан достоинства полотна.

– Почему так дешево? – Джордж был озадачен.

Шестнадцатый век? Она должна стоить минимум втрое дороже.

– Увы. Картина только для частной коллекции, – Алан внимательно смотрел на товарища, – в последний раз ее видели в пражской картинной галерее в тысяча девятьсот сорок первом году. Потом она исчезла, след ее потерялся. Понимаешь?

Блондин небрежно пожал плечами. Все знают, что во время войны столько картин пропало, что черный рынок коллекционеров будет обеспечен полотнами еще на сотню лет вперед. От другой картины его бы отвратило это обстоятельство, но не от этой.