© Т. Л. Александрова, предисловие, составление, примечания, 2018

© ООО «Издательство «Дмитрий Сечин», 2018

В русской литературе Мирре Лóхвицкой (1869–1905) должна по праву принадлежать слава основоположницы поэзии женского чувства. Не «женской поэзии» – поэтессы были и до нее. Но именно она первой с удивительной для своей эпохи смелостью заговорила о том, что до нее было высказано лишь мужскими устами. «Именно она, а не Ахматова, научила женщин говорить», – писал известный американский славист русского происхождения В.Ф. Марков. Тем не менее об этой заслуге Лохвицкой вспоминают редко. Судьба поэтессы, – как личная, так и творческая, – сложилась трагически, и этот трагизм во многом связан с декларируемой ею позицией: «Я – женщина, и только». Однако по прошествии более чем ста лет со времени ее смерти, несмотря на то, что ее стихи почти не переиздавались, а в кругах любителей поэзии принято было смотреть на нее свысока, память о «русской Сафо» не угасла. Ее творчество продолжает находить новых поклонников, а загадка ее судьбы – волновать и увлекать внимательных читателей, как некогда, возможно, даже сам того не желая, предрек Валерий Брюсов.

Настоящее издание является полным собранием сочинений Лохвицкой и задачи его – прежде всего историко-литературные: показать творчество поэтессы в динамике развития, а также отметить параллели и отголоски у современников и поэтов последующей эпохи. Разумеется столь полный охват заведомо предполагает неравноценность включенных в собрание произведений, однако в этом есть определенные плюсы: читатель может составить собственное представление, не завися от пристрастий и литературного вкуса составителя. Комментарии лишь помогут увидеть смысл тех или иных стихотворений в биографическом и историко-литературном контексте. В собрание сочинений включены также письма Лохвицкой и ответы ее корреспондентов из архивов Москвы и Петербурга. Некоторые из них публикуются впервые.

Биографический очерк, помещаемый в этой книге, не претендует на полноту. Более обстоятельно изложенную биографию поэтессы читатель может найти в моей книге «Истаять обреченная в полете»[1]. Однако за прошедшее десятилетие обнаружились некоторые новые данные, поэтому именно на них будет сделан акцент.

Сведения о жизни Марии Александровны Лохвицкой-Жибер (именно так, двойной фамилией, надписаны собрания ее сочинений и таково ее официальное имя) весьма скудны для автора рубежа XIX–XX веков. Жизнь ее души отразилась главным образом в стихах, – до нас не дошло ни интимно-исповедальных признаний в прозе, ни доверительных писем, ни дневников. Сохранившиеся эпистолярные образцы из хранилищ Москвы и Петербурга, были, по-видимому, тщательно отсортированы родными и отданы в архив по принципу «кесарю – кесарево», поэтому они касаются лишь деловых связей поэтессы с представителями литературного мира. Безусловно, они представляют определенный интерес для историка литературы, но очень мало говорят о личности самой поэтессы. Замкнутая и застенчивая, несмотря на всю свою несколько скандальную известность, а кроме того прикованная к дому обязанностями матери, Лохвицкая нечасто появлялась в литературных кружках и не была замечена многими мемуаристами, воссоздавшими впоследствии яркие картины эпохи. Об этом остается только пожалеть, потому что в памяти тех, кто ее знал чуть ближе, она оставила неизгладимое впечатление.

Более того, есть целая тема, до сих пор сокровенная и не замечаемая исследователями: Лохвицкая была не только поэтом, но и сделалась музой для сразу нескольких выдающихся писателей: Константина Бальмонта, который ее любил, Ивана Бунина, который с ней дружил и, по-видимому, был втайне ею увлечен, и Валерия Брюсова, который ее ненавидел, но, тем не менее тоже запечатлел в своем творчестве. Можно также вспомнить, что уже посмертно Лохвицкая стала своего рода Прекрасной дамой для молодого Игоря Северянина, который благоговейно чтил ее память и посвятил ей множество стихов. Уже названных имен достаточно для того, чтобы понять, что и личность, и творчество Лохвицкой заслуживают пристального внимания. А если добавить к этому вышеназванную заслугу основоположницы поэзии женского чувства и то, что молодые Ахматова и Цветаева[2], выступив на литературное поприще оглядывались, равнялись прежде всего на нее, с ней, уже умершей, состязались и спорили, на ее фоне самоутверждались, то необходимость полного издания собрания сочинений Лохвицкой покажется совершенно насущной.

Имя, под которым поэтесса приобрела известность в кругах любителей поэзии – Мирра Лохвицкая – включавшее ее домашнее прозвище и девичью фамилию – утвердилось за ней только после смерти, с началом литературной деятельности ее младшей сестры Надежды, которая не сразу взяла свой прославленный псевдоним – Тэффи. Отношения двух сестер были непростыми и в этом тоже отчасти кроется причина забвения, постигшего старшую сестру: младшая вспоминала о ней неохотно, пренебрежительно и сухо.

Мария Александровна Лохвицкая родилась 19 ноября (1 декабря) 1869 года в Петербурге в семье известного адвоката и профессора права Александра Владимировича Лохвицкого (1830–1884) и его жены Варвары Александровны, урожденной фон Гойер. Тэффи в автобиографии писала, что их прадедом был известный мистик и масон XVIII века Кондратий Андреевич Лохвицкий, однако эта связь не безусловна и может оказаться частью той биографической мифологии, которую Тэффи создавала вокруг себя. Она же, к примеру, писала, что мать была француженкой, хотя на самом деле Варвара Александровна происходила, по-видимому, из рода остзейских баронов. У Александра Владимировича, вероятно, были польские, а может быть, и еврейские корни, но, если последнее предположение верно, то очевидно, что в семье этот факт замалчивали[3]. Как бы то ни было, в его некрологе говорится, что это был человек, сделавший себя сам и получивший образование, несмотря на материальные лишения[4].

Мария была пятым ребенком в семье, у нее были две старшие сестры – Лидия и Варвара, и два старших брата – Вадим и Николай (1867–1933); последний впоследствии стал генералом и видным участником Белого движения. Потом родились еще две сестры: Надежда, будущая Тэффи (1872–1952) и Елена (1874–1919). Волею судьбы четыре из пяти сестер Лохвицких так или иначе пробовали себя в литературе. Помимо Марии-Мирры и Надежды-Тэффи печатались Варвара (под псевдонимом Мюргит, взятым из стихотворения Мирры) и Елена (под псевдонимом Элио). В семье будущую поэтессу звали Машей. Тэффи в воспоминаниях нередко называет ее именно так, иногда поясняя, что речь идет о поэтессе Мирре Лохвицкой.

В 1874 году Лохвицкие переехали в Москву. Если верить автобиографическим рассказам Тэффи, лето они проводили в имении матери в Волынской губернии. В Москве старшие дети начали свое обучение. «Воспитывали нас по-старинному: всех вместе на один лад, – вспоминала впоследствии Тэффи. – С индивидуальностью не справлялись и ничего особенного от нас не ожидали»[5]. Старшие дочери учились в институтах, сын – в кадетском военном училище. Вслед за сестрами Мария в 1882 году поступила в Московский Александровский институт, который закончила в 1888 году. Но еще до этого, в 1884-м, умер ее отец, а мать с младшими дочерьми вернулась в Петербург. Маша оказалась разлучена с семьей и видеть родных могла только приезжая на каникулы. Институтское воспитание наложило определенный отпечаток на ее мировоззрение и характер. Институты благородных девиц, со времен Екатерины II возникшие во многих российских городах, по изначальному замыслу готовили «просвещенных» женщин, однако фактически главной жизненной целью и мечтой институток было удачное замужество. Девушки получали основательную подготовку в языках, французском и немецком, учились музицированию, танцам, в остальном же программа была не слишком сложной. Большое внимание уделялось воспитанию хороших манер, умению держать себя. Жизнь в отрыве от семьи, со строгой дисциплиной, у одних закаляла характер, других же внутренне ломала. Во всяком случае многие бывшие институтки зарекались давать подобное воспитание своим дочерям. Институтки росли в искусственно созданной тепличной атмосфере, их наивность была притчей во языцех. Этот наивно-институтский взгляд на жизнь, со стремлением сбросить оковы жесткой дисциплины, вырваться на волю, встретить любовь, понимаемую как высшее счастье, вполне выразился в ранних стихах Лохвицкой. Отсюда, из институтского детства, ее образы «весталок» и «монахинь», мечтающих о свободе, – они могут показаться несколько манерными, однако для нее это был личный, пережитой и выстраданный опыт. Не исключено, что воспитание в казенной атмосфере института вызвало и тот душевный надлом, который стал довольно быстро заметен в ее стихах.