Сажусь, жду. Время от времени смотрю на часы. Сердце бьется гораздо быстрее, чем сменяются секунды на электронном циферблате.
Без четырех минут девять входит женщина в темных очках с зеркальными стеклами. Кивает, садится. Не рядом. Ей удобно меня разглядывать, глаз-то не видно. Но смотрит она на меня или нет, непонятно. Слишком неподвижно она сидит.
Молчим.
Женщина не молодая и не старая. Одета дорого, но небрежно. Губы не подкрашены, ногти без лака и, кажется, даже без маникюра. Стянутые в узел волосы и большие очки делают ее похожей на стрекозу.
Не то чтоб мне было интересно, кто она и что с ней. Просто в пустой комнате смотреть больше не на что.
Снова шаги. Мужчина. Лет пятидесяти. Ввалившиеся глаза. Шея с огромным кадыком торчит из слишком широкого ворота. Но рубашка безукоризненно бела, галстук аккуратно повязан, коричневый твидовый пиджак застегнут на все пуговицы. «Черепах», – думаю я.
Тоже молча кивает. У них тут не принято разговаривать?
Сразу же появляются еще двое. Они пришли вместе, что уже странно. Он и она. В коридоре они о чем-то вполголоса переговаривались, но в гостиную вошли молча. Он наклонил голову, она нет. Сели рядышком.
Оба молодые. Лет тридцать или около. Она, в отличие от Стрекозы, следит за собой. Брюнетка, очень сильно подведенные глаза. Цвет лица жуткий. Желтый, будто прогорклое масло. Никаким тоном не замаскируешь. Спутник у нее румяный, кудрявый. Такой губастенький бейби-фейс в гоповатой кожаной куртке. Он-то зачем здесь, этот здоровячок?
Что-то меня нынче тянет на зоологические сравнения. «Гюрза» и «Баранчик» – так я называю непонятную пару. Интересно, какую зверушку напоминаю этим людям я?
– Энимал плэнет, – говорю я вслух. И смеюсь.
На меня смотрят с испугом. Черепах (он сидит ближе всех) чуть отодвигается вместе со стулом.
Мне делается еще смешнее. Это нервное, я знаю. Ассистент сказал «остальные четверо». Значит, все в сборе?
– Звери на арене. Где дрессировщик? – говорю я.
Никто кроме меня не смеется. Даже не улыбается.
Нет, сзади кто-то тихо рассмеялся.
Оборачиваюсь.
Коротко стриженный человек в спортивном костюме, плотно обтягивающем поджарую фигуру, стоит и смотрит на меня. Лет ему, наверное, столько же, сколько мне. Плюс-минус. Совершенно застывшее, холодное, словно вырезанное изо льда лицо. Непонятно, как это можно смеяться, не раздвигая губ. «Хе-хе-хе», одним горлом. А глаза, наоборот, подвижные, живые, горячие. Так и шарят по мне.
Ну уж это точно Громов.
– Правда, похоже. – Говорит Громов почти без артикуляции. Но голос звучный, красивый. Такой хочется слушать. – Когда я был пионером, ходил в зоологический кружок. Он тоже был в подвале. Назывался «Живой уголок».
Если он был пионером, значит, старше. Мне тридцать четыре, и в моей прогрессивной школе пионеров уже не было.
Да, старше. Он подходит, я замечаю морщинки вокруг глаз. Откуда они могли взяться, если человек совсем не пользуется мимикой?
– А у вас здесь «Мертвый уголок», – продолжаю шутить я, хоть отлично понимаю, что шутка идиотская. Мягко говоря.
Скрип стульев. Кажется, зверинец рассердился. Но я смотрю не на них – на Громова. Он один здесь имеет значение.
Сейчас он скажет что-то не то – повернусь и уйду. Мне плохо в этом мертвом подвале! Я хочу во двор, где сырой воздух, запах помойки, холодная капель с крыш. Где жизнь.
– Да, это мертвый уголок, – соглашается со мной Громов.
Он больше не издает квохтающих, горловых звуков. Он серьезен. Подходит, встает рядом со мной. Смотрит сверху вниз. Хочу встать со стула – опускает руку на мое плечо. Движение мягкое, а ладонь тверже камня.
– Мы здесь этого слова не боимся. И вы скоро перестанете бояться.
Теперь он обращается к остальным:
– Нашего полку прибыло. Позвольте представить.
Я жду, что Громов назовет меня по имени, но он говорит:
– Рак желудка. Терминальная стадия. Осталось три месяца.
Все смотрят на меня, и я съеживаюсь. Как будто с меня содрали всю одежду, выставили напоказ. И даже нельзя прикрыться руками.
– Вам я тоже всех представлю. – Это Громов говорит мне. – Но сначала объясню, кто я такой и чем мы здесь занимаемся. Здесь у нас…
– Подготовительные курсы, – враждебно прерываю я, еще не отойдя от потрясения. – На вывеске написано.
– Именно так. – Он улыбается одними глазами. Вот откуда морщинки. – Здесь готовят к примирению с неизбежным людей, которым не может помочь медицина. Я научу вас не бояться смерти. И последний этап вашей жизни, сколько бы он ни продолжался, не будет отравлен страхами, горечью неисполненных желаний, ненавистью к окружающему миру и к здоровым людям. Главное же – я помогу вам избавиться от гнетущего одиночества, которое ощущает человек обреченный. Ведь вы именно за этим сюда пришли?
Я опускаю голову. Мне трудно выдерживать этот пронизывающий, сияющий взгляд. Боюсь разрыдаться.
– Одним больше помогают индивидуальные занятия, другим коллективные. Но в первый раз человек непременно должен пройти через испытание публичностью. Это шок, но шок благотворный. Нужно раскрыться, снять все защитные слои, в которые вы спрятались, как в кокон. Иначе ничего не выйдет.
Краем глаза я замечаю, что Черепах кивает.
– Поверьте мне, – просит, даже умоляет бархатный голос. – Вы должны мне доверять. В этом залог успеха. Я хочу помочь вам. Я желаю вам добра. Сейчас у вас, я знаю, ощущение, будто вы стоите в чем мать родила на улице, перед одетыми. Но у нас здесь не улица. Это баня. Даже парилка. – Снова раздается горловое «хе-хе». И вокруг тоже звучит тихий смех, от которого я вздрагиваю. – Начну с себя.
Удивительные глаза больше не улыбаются. Смотрят на меня печально и строго. Я гляжу в них не отрываясь. Этому взгляду нельзя не верить.
– В прежней своей жизни я очень часто находился на пороге смерти. Такова уж была моя профессия. Четырежды гибель казалась совершенно неизбежной, и четыре раза я прощался с жизнью. Дважды я действительно умирал. Кажется, я представляю собой уникальный в медицине случай – не просто два раза перенес клиническую смерть, но еще и сохранил отчетливые воспоминания о так называемых «пост-мортемных видениях». Пресловутый «тоннель» существует на самом деле – такой, как описано в литературе. Или изображено на известной картине Босха. После второго такого переживания, особенно яркого и реалистичного, я наконец понял, что должен оставить свои прежнюю работу. Мое назначение – готовить таких, как вы, к мирному отправлению в Тоннель. Это как в метро. Сажаю вас в вагон, вы машете мне рукой. Осторожно, двери закрываются. А следующая остановка – уже «Ботанический сад».
Поразительно, но Громов опять смеется, и слушатели ему вторят. Меня же начинает пробирать дрожь.
– И я буду ходить сюда все три месяца?
– Нет, что вы. Обычно курс продолжается недолго. В среднем пять-шесть занятий. В особенно трудных случаях десять. Но бывает, что довольно и пары уроков. Слушатель сам чувствует, что ему уже достаточно. Прощается со мной и уходит. Мы расстаемся с улыбкой. Я счастлив, когда отпускаю человека, который пришел ко мне слабым и дрожащим от страха, а уходит сильным и успокоенным. Но хватит предисловий. Давайте начинать занятие. Не будем испытывать терпение остальных. Здесь ведь у каждого своя беда.
В коридоре шаги. Легкие, танцующие. Никто еще не вошел, а уже по звуку можно определить: это женщина. Красивая, молодая, самоуверенная.
Так и есть.
Эффектная брюнетка с нервным, очень белым лицом, в брючном костюме из тонкой лайки останавливается на пороге. Все оборачиваются. Она смотрит только на Громова. Я не понимаю, что означает легкая судорога, проходящая рябью по ее чертам. Волнение? Отвращение? Или, наоборот, восторг? Может быть, просто насмешка?
– Я в последний раз. – Хрипловатый голос пресекается. – Попрощаться. Больше вы меня не увидите.
Поворачивается, чтобы уйти, но напоследок скользит взглядом по сидящим. Глаза смотрят прямо на меня. Что-то меняется в этом поразительном лице. Что-то в балансе света и тени.
