>P.S. мальчики достигли возраста согласия, не достигли совершеннолетия.

========== Повсюду несуразная печаль существ, которые продираются сквозь жизнь (с) ==========

***

Если бы не Борис, я бы никогда в жизни не попробовал наркотики. Если бы не Борис, я бы никогда не проблевался от алкогольного опьянения. Никогда не купался бы невменяемым в чужом бассейне ночью нагишом. Никогда бы не узнал, как сказать по-русски «Завали варежку, мудило ебаное, или я тебя прирежу». Никогда не своровал бы в магазине.

И никогда не поцеловался бы под звёздным холодным небом, плавно, умиротворённо раскачиваясь на качелях. В ожидании, когда же подействует кислота. Когда же торкнет, и станет так прекрасно, как мечтательно рассказывает об этом Павликовский. Будто бы о любимой девушке, от которой ноги трусятся, а в штанах колом стоит.

— Но самое классное знаешь что?

С энтузиазмом щебечет Борис и клонится ближе. Хотя куда уж ближе – сейчас и так носами столкнёмся.

— Я могу набрать этого столько, сколько захочу. Хоть набить полные карманы, никто и не спохватится.

Он хочет начать толкать порошок. Говорит, что деньги от этого сами в руки будут плыть. А я смотрю на него слегка расфокусированным взглядом и отмечаю внутренне – его губы неестественно бледные. Сливаются с кожей, делая из-за этого лицо плоским, совсем невыразительным. Как полотно, в которое забыли добавить красок.

А глаза, наоборот, горят ярче звёзд. Хотя, это, наверное, из-за наркотиков. Светятся в темноте диким, необузданным пламенем. Затмевая все недостатки. Перекрывая весь бред, который рвётся из подросткового мозга.

Ну, конечно. Борис – наркодилер. Держите меня, не то от абсурда происходящего упаду лобешником в пыль.

— И нам никогда больше не придётся думать о деньгах. Нам с тобой.

Мне немножко смешно с его радужных представлений о том, как работает эта система. Но слишком сильно разрушать его спасительную иллюзию тоже не хочется. Пусть помечтает. Всё равно осуществить не получится.

Я перевожу взгляд с глаз на губы - молочные, почти прозрачные - и голова сама тянется к его лицу. Прихватываю зубами нижнюю и мягко, играючи, кусаю, взволнованно выдыхая ему в рот. Кажется, началось. В голове как лампочку зажгли, и всё стало таким ярким, таким цветным. Прикусываю его губу снова и слышу сдавленный смешок. Отодвигаюсь и сталкиваюсь со смешинками в его глазах.

— Кого ты пытаешься сожрать?

Бориса накрывает, и он разражается звонким, мальчишеским смехом. Проводит по искусанной губе языком и забывает, что втирал мне несколько минут назад. А мне только это и надо.

Про его наполеоновские планы уже слушать тошно.

Фыркаю и, ни слова не отвечая, снова притягиваю за взлохмаченную гриву к себе. Он уже добровольно приоткрывает рот и впускает мой язык, сам обвивает его своим, и так быстро им двигает, что мне становится щекотно.

— Хватит прикалываться, ублюдок, — серьёзно предупреждаю его и снова целую, уже медленнее вожу языком по зубам, по нёбу, передавая совсем другой настрой.

Борис тут же успокаивается и подхватывает мой темп. Лезет руками мне под футболку, задирая её почти до груди. Под наркотиками целоваться круто. Я сам себе кажусь таким страстным, таким сексуальным, что любой стыд или неловкость отметается, как что-то иноземное.

И (странно, да?) только под наркотиками я и могу себе позволить такое. Уверенно положить небольшие (девчачьи, как называет их Борис) ладошки на его пах и гладить, елозить сквозь жёсткую ткань джинс. Выбивать хриплые, до ужаса проникновенные постанывания и чувствовать, как горит моё лицо от того, что мы делаем.

Теперь-то тебе не до смеха, козлина русская. Так и хочется съязвить, особенно когда Борис прижимает меня к себе так властно, впиваясь пальцами в острые торчащие позвонки на спине.

Хочется взглянуть на него. Мельком, тайно, как воришка. Хотя, забавно. Мы и есть воры. По сравнению с тем, что мы воровали, украсть этот сиюминутный порыв не кажется преступлением.

Приоткрываю глаза, не прекращая глубоко целовать его в губы, и натыкаюсь на стаю пушистых подрагивающих ресниц. Он же целует с закрытыми глазами, полностью растворяясь в процессе, будто даже меня здесь не существует, будто находится в своём собственном блаженном мирке, от кайфа едва соображая.

Тут его губы чуть изгибаются, и пальцами, юрко, неожиданно он клацает меня по рёбрам, засекая, как я подсматриваю.

— Сука такая! — смеясь, я отрываюсь и перевожу дыхание. Щекотку на дух не переношу, и он знает об этом.

Лыбится, как полоумный, и поправляет мою футболку, которую сам же чуть не задрал до подбородка.

— Ну, охуенно же, правда?

Имея в виду кислоту, риторически выдыхает Борис. Охуенно – это мягко сказано.

***

— А почему «щенуля»?

Как-то спрашивает меня Павликовский. Сдуру я брякнул ему про эту мамину привычку и даже чуточку жалею. Это слишком личное, что ли. Над этим не хочется потешаться.

— Удивительно, что ты вообще запомнил. Мы были пиздец, как угашены, когда я ляпнул это.

Спросонья пытаюсь сварганить что-то более-менее съестное, но получается всё равно пригоревшая подошва. Ничего, съедим.

Борис подпирает ладонями подбородок и наблюдает за моими херовыми попытками кулинарить.

— Это прикольно. Очень мило, — будто не слыша моей фразы, продолжает: — Так почему?

Поворачиваюсь к нему всем корпусом и смотрю взглядом а-ля «если это стёб, то охуеть несмешной».

— А сам не догадаешься?

Я всегда лип к ней, как дитё малое, даже когда уже вырос. Разве что хвостом не вилял, когда она возвращалась домой. Слепая, щенячья преданность и не дала мне по-настоящему, по-нормальному понять и полюбить отца. Мама всегда была на первом месте. Затмевала собой всех.

— Из-за твоего щенячьего заискивающего взгляда, которому можно всё простить?

Пиздануться, а он у меня такой?

— Просто я прилипчивый. Тебе ли не знать.

Помпезно ставлю перед ним сковороду, будто изысканнейшее блюдо мира презентую. Даже шутливо кланяюсь, желая этим жестом приятной трапезы.

— Ты-то? — Он даже не замечает, какую бурду я ему приготовил. Хватает вилку и с аппетитом запихивает кусок сгоревшей яичницы в рот. — Боюсь теперь представить, кто я-то тогда получаюсь.

***

Уже и не помню, когда Борис не ночевал у меня.

Отцу и Ксандре было по большому счёту на это наплевать, что облегчало мою жизнь. Вряд ли я бы смог достойно объяснить, какого лешего он тусуется у меня двадцать четыре на семь.

Для них Борис стойко ассоциировался с моим едва ли не братом. Там, где я – там он. Где он – там я.

Как-то, когда мы пропустили наш автобус домой и несколько часов куковали на остановке, внезапно он сказал:

— Я нашёл тебя, а ты нашёл меня. И это пиздец, как удивительно.

Мне не удалось развить эту тему, как и спросить, почему вообще это пришло ему в голову, потому что подкатился новый автобус. И мы бегом запрыгнули в него, чтобы ещё несколько часов не прождать зря.

Если отец и Ксандра расценивают Бориса, как моего приятеля-брата, то они заблуждаются. Всё запутаннее. И одновременно до пизды просто.

Бывало, в тишине мы могли провести несколько часов, развалившись в кровати, целуясь, лениво оставлять метки на коже друг друга. Как дикие животные, впервые вырвавшись на свободу из клетки, исследуя, познавая. Целовались без всякой претензии, просто потому что интересно. Потому что приятно. Потому что нужно.

Но спустя время этого стало недостаточно.

Наркотики, алкоголь и наши тела, разгорячённые, молодые и жаждущие. Меня такая компания вполне устраивала.

И мы напивались, и трахались, и напивались, и трахались. Иногда накуривались до такого состояния, что на утро я вообще не помнил, как оказался в постели, среди мятых серых простыней, от которых разило Борисом. Его терпким, пряным ароматом, от которого у меня кружилась голова.

Не помнил, в какой момент его худощавая, неестественно бледная рука мирно, как так и надо, легла на мою голую грудь, и когда я вздрагивал, спьяну не до конца понимая, где я, он несильно царапал своими искусанными, выкрашенными в чёрный, ногтями по коже. Приводил меня в чувство.