© ГУ «Издатель», 2011

© Екимов Б. П., 2011

Хлеб на хутор привозили не каждый день. И брали его помногу: себе, в запас и скотине, у кого зернеца в закромах не густо. И в день привоза приходили к магазину пораньше, чтобы не последним в очереди стоять, выпрашивая у продавщицы остатки. Приходили и сидели у магазинного крыльца с вязаньем, хуторскими и прочими новостями.

Нынче заговорили о бабе Мане Харитоновой, которую вместе с дедом забрали прошлой осенью сыновья к себе, на центральную усадьбу, доживать.

– На автовокзале гляжу… Маня сидит. Здорово живешь! И загутарили об том да об этом, – рассказывал дед Архип, старик словоохотливый и легкий на ногу. Чуть не каждую неделю, в дело и не в дело мыкался он на станцию, в Урюпинск, а то и в город, навещая родню. – Говорю, домой поспешаю, к бабке. Тама у нас, на хуторе, сейчас сады цветут… Так расхорошо! А она, веришь, в слезы… Не увижу, кричит, теперь родного хутора, завезли в какую-то голимую степь: ни садочка, ни кусточка… Вот такучими слезами кричит, – показал дед Архип темный прокуренный ноготь.

– Закричишь, – вздохнул кто-то. – Всю жизнь тут прожили.

От магазина, с бугра, хорошо был виден дом Харитоновых под красной жестью. Он стоял над речкой, как и все дома старинных хуторских фамилий: Инякиных, Фетисовых, Клейменовых, Тарасовых. Близ воды с просторными огородами и садами – добрые поместья, и жили там век. Ветшали дома и базы, становились новые. Умирали старики: дед Митрон, дед Коляка, Фетис легендарный, коего кости уже сгнили, а помнил его весь хутор, бабка Надюрка Клейменова, бабка Надежа – они ушли. Но молодые росли, и старые могилы к родительской субботе словно расцветали убратенькие. И как теперь было не плакать Мане Харитоновой на чужой стороне. Все ее понимали.

На минуту-другую возле магазина стало тихо. На краю хутора громко играло радио во дворе непутевого Юрки Сапова. Оно у него день и ночь орало посреди двора.

Молчание нарушил дед Архип. Повздыхав и закурив цигарку, он сказал:

– Ешь твою, ну чего мы горимся, в самом-то деле. Вроде на поминках. При детях родных они теперь живут, обдутый хлебушко едят. Ни об чем не думают. А тута… – махнул он рукой. – Одна скотина придаст заботы.

– Взаправди, – поддержали его. – При детях доживать. Обстирают, накормят. Разве нехорошо?..

Заговорили о старости, о болезнях и обо всем на свете. Постукивали вязальные спицы у женщин в руках, старики дымили, ребятишки игрались рядом, возле клуба – ждали хлеб.

Чуть в стороне от других, у магазинной стены, на дощатом ящике, дремала, тоже с вязаньем в руках, Махора Алифанова, по-уличному Казначеева. Дед ее, при старых еще временах, служил казначеем в станичном правлении. На жарком весеннем солнцепеке так хорошо дремалось старой женщине. Платок на плечи сполз, вязанье из рук вывалилось, в густой проседи голова упала на грудь, клейкая слюнка процедилась с краешка губ. Что-то снилось ей доброе.

– Махора наша проженихалась ночь на кургане. Теперя дремлет, – громко заметил дед Архип. – Кто, думаю, серед ночи припевает. А это она…

Услышав свое имя, Махора очнулась, поправила платок.

– Все брешешь, кобель седой, – усмехнулась она. – Нет уж, это на красный цветок пчелка летит, а на старую бабу и черт не глядит. Может, это Машка твоя там дишканила, а ты недоглядел.

– Маня у меня на налыгаче, не сбежит.

Махора принялась было за вязанье, но горячее весеннее солнце припекало, размаривало, клонило в дрему. Поднялась нынче Махора до зари. Вчерашним днем, к вечеру, прошелся по хутору шальной вихрь. Куролесил он недолго, со свистом и пылью, и наделал беды: повалил сено в Махорином дворе. Остатнее сено стояло нетвердо, грибком, обдерганное за зиму со всех сторон. Вихрь его свалил. И утром, прогнав со двора скотину на попас, Махора взялась перекладывать сено. Работать одной было несподручно: самой и на стог подавать, и укладывать, и топтать. Приставила она к стожку лестницу и лазила по ней. А годы уже не велели ей вверх да вниз скакать. Шестьдесят годков, пять лет на пенсии. Через силу сметала стожок, прикрыла его толем, жердями придавила – чтоб до зимы стоял. Стожок-то стоял, а хозяйка к магазину едва ноги донесла. И теперь дремала на солнышке, отдыхая.

Хлеба привезли нынче много. И белого, и темного – всякого набралось. Махора взяла шесть буханок. Приближался выходной, дети могли в гости нагрянуть. Буханки в авоську положила, перекинула через плечо, словно мешок, и пошагала домой.

Соседка, кума Раиса, догнала ее. Хоть и были они в годах ровными, но Раиса – телом крупнее, ростом выше, ходила по-солдатски: топ-топ, голос – трубой.

– На ходу тоже дремлешь? – спросила она, догоняя Махору. – Либо и впрямь на курганике ночь провела?

Стоял посреди хутора курган, на котором, от веку, днем ребятишки играли, по ночам жениховалась молодежь.

– Только и осталось на курганик ходить, – ответила Махора. – Чтоб двое вели, а третий ноги переставлял. Буря мне, кума, беды натворила. Разорила сено. Пришлось нынче перекладывать. Укулемалась, ни ног, ни рук не чую.

– Меня бы покликала.

– На все дела добрых людей не накличешься. Тебе бы самой кто помочь оказал. Картошку, гляжу, другой раз сама подбиваешь.

– А кого дожидать? Мама едва пекает, Таиса с утра до ночи на ферме, с коровами, пропади они и с зарплатой такой. Люди завидуют: доярки по триста рублей огребают. А ты поди огреби. В пять вставать к первой дойке – и до девяти. В обедах опять иди. И вечером – до звезды. Никаких денег не захочешь.

– Валечку проводили?

Валечка, внучка Раисы, прошлым летом закончила восьмилетку и подалась было чуть не в Москву, на ткачиху учиться. Но зимой вернулась. Теперь снова уехала, поближе, в Урюпинск.

– Проводили… – ответила Раиса. – А у самих душа вянет.

– Позалетось, – вспомнила Махора. – В магазине стоим. Так-то вот, за хлебом пришли, и Валечка ваша. Бабы спрашивают: Валечка, на кого ты будешь учиться? А она им напрямки: я с мамкой на ферму пойду, в доярки. А теперь, видишь, не хочет.

– Она-то гутарила, пойду, мол, с мамкой, не боюся. Да ведь дите, – прижимая большую руку к груди, проговорила Раиса. – Несмысленое. Може, кума, Бог ей поможет да она на фабрике судьбу свою определит. Все же в тепле да под крышей, не клята не мята. А к скотине она всегда успеет.

Мужичий Раисин голос дрогнул, в глазах блеснула слеза. Махора поспешила успокоить соседку:

– Она – девка цапучая и рабочая, всяк скажет. У ней – ловкость в руках. Прибьется к делу умом, специальность заимеет, замуж удачный, заживет семейно. А вы ей подмогаете…

– Подмогаем… – оживела Раиса, и голос ее окреп, на полхутора затрубил. – Подмогаем, кума! Родному дитю да не помочь!

Придремавший у забора телок испуганно вскинулся и, задери хвост, помчался по улице. А кума Раиса гудела:

– От себя оторвем! Останнее… А родному дитю… А тебе, кума, спасибо. Облегчила. Теперь моя душа на покое. Дай тебе бог…

Но нынче, видно, не бог, а черт ворожил Махоре.

Со свежим хлебцем похлебала она щей и, пока ела, решила нынче картошку перебрать в погребе. Хорошую отделить и сдать в колхоз, на зерно. Плохую стравить свинье.

Поела, полезла в погреб и увидела беду. Сначала, со света, не поняла: что-то темное бросилось в глаза. А пригляделась, и жаром ее осыпало. Вся задняя стенка погреба рухнула, завалив картошку и банки с закруткой. Лишь бочка с остатками квашеной капусты выглядывала из груды земли.

Еще вчера за картошкой лазила и не видела ничего. А теперь…