Максим Адольфович Замшев Исповедальная пора © Замшев М.А., 2019 © Гордин Я.А., предисловие, 2019 © Издательство «У Никитских ворот», 2019 На краю Когда наступает эта «исповедальная пора» – дело сугубо индивидуальное. Бродский, как мы помним, писал на своё сорокалетие: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной…» В сорок лет он подводил итоги. Пушкин написал знаменитое «Воспоминание» в 28 лет. Каждому своё. Когда я читал рукопись Замшева, то вспоминал строку из «Воспоминания»: «Строк печальных не смываю…» Книга Максима Замшева – невесёлая книга. Но – по ощущению – искренняя. Пушкина пережил на восемь, Лермонтова – на много, но так никем и не стал. Такую длинную осень я не просил у Бога, но он мне её дал. Тут нужно вспомнить хорошо знакомый термин – «лирический герой». Необходимость разделять автора и героя в поэзии отнюдь не ставит под сомнение искренность первого. Это специфика поэтического сознания, когда реальные черты мировосприятия и самовосприятия автора неизбежно обостряются. «Исповедальная пора» – книга по преимуществу любовной лирики. И лирики драматической. И автор находит нетривиальные возможности этот драматизм до читателя донести. В комнате, что повернулась ко мне спиною, А календарь прошлогодний чему-то рад, Он ведь не знает, что станет потом со мною, Он ведь не знает, что край для того и край, Чтоб за него зайти… Комната может повернуться спиною к человеку, стоящему у открытого окна… Можно привести немало удачных, выразительных строк в этом сборнике печальной лирики. Но этим сюжет книги не исчерпывается. В мир автора и героя уверенно входит культура. И тоже во всём её драматизме. Бессонница. Гомер. И ничего не надо. Но снится Мандельштам у жизни на краю. Упорное слово «край», трагически осмысленное, не случайно корреспондирует с предыдущими стихами. Не буду множить примеры. Книга написана просто и искренне. И сурово к самому себе. И это подкупает. Так же, как меня лично подкупают стихи о Петербурге. В частности: Петербург наступает, как интеллигентное войско, Чтобы пленные знали, что их отпускают обратно. Я иду по Фонтанке…. На мой взгляд, книга наверняка найдёт своего читателя. Автора, пережившего Пушкина и Лермонтова, ждут новые книги. Время есть, и есть возможность совершенствования. «Вот постамент, вот тумба…» Вот постамент, вот тумба, Что-нибудь с них возьми… Жизнь, как пустая клумба, Вытоптанная людьми. Тянется день вчерашний К нам из последних сил. Мне ничего не страшно, Я ведь тебя любил. Пальцы теряют цепкость, В воздухе – дух белья. Если что было ценным — Это любовь твоя. Режешь так звонко дыни, Что ничего не жаль. Смерть исчезает дымом, Лёгкая, как вуаль. Может, и жили б складно, Но впереди – мечта. Прошлого нет – и ладно: Клумба стоит пуста. «Жизнь – труба, предостаточно сажи в ней…» Жизнь – труба, предостаточно сажи в ней, Трубочиста черно естество. От последней любви не откажешься, Потому что за ней ничего. Потому что за гранью прощания Сединой сиротеет висок, Потому что мои обещания Превращаются в мокрый песок. Потому что когда ты стараешься Сделать вид, что тебе всё равно, – Облака уплывают в Сараево, Чтоб боснийское выпить вино, Чтоб хлебнуть за здоровье эрцгерцога, За здоровье Гаврилы, за всех, От последней любви не отвертишься, Потому что уныние – грех. Жизнь – труба, вылетай в неё, молодость! Если некому будет отмыть – Я схвачусь за серпы и за молоты, Чтоб умерить вчерашнюю прыть. А потом, возле церкви, на паперти, Положу, в чём нуждался сильней. Пусть в Сараево сербские матери Исчезают из сонма теней. Жизнь – труба. Предостаточно сажи в ней. Трубочисты меняют бельё. От последней любви не откажешься, Даже если черёд не её. Даже если она бестолковая И чужой захлебнулась виной. До войны было платье как новое, Но состарилось вместе с войной. «Булочная работала до восьми…» Булочная работала до восьми. Предлагали кофе, к нему ром-бабы. Принеси меня обратно и вознеси. И тогда бы я бы… тогда бы я бы… А кассирше было семнадцать лет, У неё жених в химвойсках, и это Заставляло меня не смотреть на свет И давиться кофе… Не помню, Светой Или Аллой её называла мать. Я давал ей рупь, дожидался сдачи, Надо было что-нибудь ей сказать, Но в другом районе жила удача. Этой булочной нет, да и дом исчез, И страна пропала, где юность комом, Где сердца проверяли всегда на вес, Каждый раз удивляясь, что невесомы. Принеси меня обратно и вознеси Не на крест, а на дерево, в листьях – сила. Булочная работала до восьми, Больше ничего не происходило. «Из казарм доносилась побудка…» Из казарм доносилась побудка, У троллейбуса вымерзло дно. Очень холодно было и жутко, Безнадёжно раскрылось окно, Понимая, что некому мёрзнуть, Что мороз не сильнее огня, Что небесную азбуку Морзе Расшифруют теперь без меня. Очумелые тёти и дяди Затевали рискованный флирт. Пировали в подвале бродяги, Разливая кладбищенский спирт. Ничего от слезы не промокло, Но морщин перепуталась вязь. Лишь собаки дышали на стёкла, На свои отраженья дивясь. Я пропал в этом дне, растворился, Даже пятнышка нет на стене. Не хотел я, чтоб он повторился, А теперь он смеётся во мне. Не изжить молодые потуги И болезненный трепет земли. Постарели друзья и подруги, Псы подохли, солдаты ушли, За границу подались соседи, Что горело – сгорело дотла. Ты сказала, что утром приедешь, Я всё думаю – вдруг соврала? |
