Молодняк, мясом отъевшийся, рванул к столу кучкой. Похватался за дубинки. Человек со свистком, приближаясь к столу первым, вроде пешком, а вроде мчащийся как рысь, отдал какую-то команду рукой своим парням.

Одетые в чёрные куртки они молча повыбивали чашки из рук всех сидящих за столом. Те стукнулись об стол, рухнули кучкой на пол. Похлёбка тонкими струйками растекалась под ногами, смешиваясь с грязью, проникала в древесные поры.

«Э, че делаете!» – успел возмутиться один из шестерых, тот, что не получил ложки, и тут же получил по своему почти беззубому рту толстой дубиной. Губы, будто слива, лопнули. Во рту у него кувыркались осколки двух передних зубов.

«Фы фо телаите, иоды…»

Чёрный – главный со свистком – свистнул Максиму – заправляющему этой столовой – показал ему жест рукой, будто бы загребая к себе волны воздуха. Тот уже через секунду был у стола, ползая на корточках и собирая выбитые у обедающих из рук чашки.

Человек-свисток монотонно забасил:

– Капитан слышал как кто-то из вас порочил его честь! Он не будет разбираться кто это сделал! Все вы лишены обеда и ужина! О вас будет доложено в глав.департамент! Отправляйтесь на свои рабочие места! Немедленно!

Шестерым был вынесен приговор. Никто из них не смел ослушаться.

Зачинщика провокационного разговора не стали останавливать. Не стали тратить на него силы. Наоборот. Дали подняться и отправили в хвост к остальной компании. Они знали, что самосуд голодных людей страшнее самосуда сытых.

Впереди шедший распахнул дверь. Морозный воздух пахнул шестерым изгнанникам в лицо, заструился внутрь холодный-холодный ветер. Под общее недовольство всех обедающих они поспешили удалиться и закрыть дверь столовой.

Как только это произошло, за дверью послышались удары, хлопки и стуки. Избивали беззубого, лишившего их обеда. Избивали и вымещали на нём всю свою злобу.

– Эй, эй, что вы делаете? Вы что делаете, мужики? – Послышался приглушённый молодой голос. – Мужики, хорош. Хорош, я говорю. Нет, я не вступаюсь, просто не нужно его до полусмерти избивать. Остановитесь. Нет, нет, я его не знаю. Боже мой, да что вы делаете?! Эй, ты ему сейчас череп сломаешь. Стойте! Стойте! Вот, возьмите. Возьмите и убирайтесь. Оставьте его в покое.

Тишина. Звук уходящих вдаль шагов.

Молодой голос приободрял покалеченного. Помогал ему подняться. Что-то спрашивал.

Принял благодарности в свою сторону. Ещё принял. Попрощался.

Рабочие затихли, словно ночной пруд. Не стало видно лиц, не стало слышно людских голосов. Все смешались, вперили свои глаза в дверной проём. Тишиной сменился общий гул.

Дверь распахнулась. Морозный воздух порывами ворвался внутрь. Неприятно жёг нос и щеки.

В дверях стоял Павел. Скрипач.

– Я присяду? – поинтересовался у маленькой девочки музыкант.

Столовая обмелела, будто волны сошли с берегов, смены уже давно начались, охраны поубавилось. Да и те, что остались, знали:

Павел – это человек неприкасаемый. Если тронут его, с ними и пострашнее будет. Поэтому он и садился туда, куда хотел, например, к маленькой, с виду потерявшейся девочке. И говорил то, что хотел, да и ел всегда усилку. Шёл вровень с патрульными. Порой даже выше.

– Не занято? – повторил Паша, пытаясь как-бы сковырнуть ракушку, в которую закуталась девочка. Усаживался рядом.

Музыкант был одет чересчур красиво для Города. Даже слишком. На голове особого вида кепи, которую в помещении он всегда снимал, вот, например, как сейчас. Серое, вычищенное пальто. Под ним всего пара свитеров. Брюки, было видно, изначально имели чёрный окрас, но, будучи подвержены старению, выцвели. Стали такого же цвета, как и пальто. И ботинки. Далеко немногие позволяли носить себе настолько непрактичную одежду.

Девочка, как и все дети, была насильно укутана в несколько слоёв. Вся ребятня в Городе была похожа на маленькие луковицы с окошком, из-за которого выглядывало милое розоватое личико. Этот ребёнок, будучи явно лишенным родительского контроля, позволял себе надевать чуть меньше одежды, а потому был чуть более свободен в движениях.

Не отрываясь музыкант смотрел на неё. Скользил взглядом по её юному лицу.

Девчонка сопела всё сильнее и сильнее, хмурилась, пыталась не замечать гостя, уклоняться от его проникающего взгляда.

Не получилось.

– Ты отдал им свои талоны? – Вдруг спросила она, видимо, не вытерпев давящую обстановку.

– Отдал. А как ты догадалась?

– У тебя нет чашки. Значит нет еды. Нет талонов.

– Сообразительная, – подмигнул ей музыкант. Она жеста не оценила. Отвела взгляд.

Они молчали.

Тринадцатилетний Максим отдал какие-то приказы поварятам на кухне, после чего вышел в зал и стал прибираться.

Девочка бросила на него неловкий, слишком долгий взгляд. Затем она поймала себя на этом и, казалось, на её щеках появился еле-еле заметный румянец. А может так только показалось?

– Зачем ты здесь сидишь? – Вновь спросила девочка, чтобы разрядить обстановку.

– Хочу и сижу, – показательно лениво отвечал музыкант.

– А зачем ещё приходить в столовую, если не для того, чтобы поесть? – Продолжала спрашивать девочка, заполняя тишину и разглядывая потолок.

– Поболтать. Поговорить, например. Вот как мы сейчас с тобой разговариваем. А тебе что, не нравится?

– Здесь так не принято. Я не хочу разговаривать. К нам могут подойти те в чёрном, – она удержалась от того, чтоб тыкнуть в них пальцем.

– Ха, боишься?

– Нет.

– Да ну, боишься. Я тоже, честно, боюсь. А кто не боится – тот дурак. Не переживай, не подойдут.

– Вряд-ли.

Ракушка была вскрыта, но, как и её наряд, она имела несколько слоёв.

– Слушай, – сказал музыкант. – А почему ты одна? И почему ты в этом корпусе? Почему не в детской столовой?

– А почему ты не в столовой для таких как ты? – Резанула она.

– А для таких как я столовых нету. Я хожу туда, куда захочу. Во как.

Максим начал убираться за соседним столом. Его сутулой спины всё чаще касались взгляды девочки.

И снова она заговорила, только чуть тише:

– Откуда у тебя столько талонов?

– Интересно? – Паша улыбнулся.

– Я тоже так хочу. Откуда?