Где-то за тонкой гранью меня ждет Рисс. Ждет, что я вернусь. И если я смогу найти дорогу и защитить ее, то смогу спасти мою мать от ужаса, под гнетом которого она не могла жить. Я смогу дать ей ту жизнь, которую она должна была прожить, сотворить новые воспоминания, как тогда с медальоном. Новые воспоминания становятся крепче с каждым днем, а старые тают, и за них все труднее и труднее зацепиться. Они все больше напоминают мне сон, который я недавно видела и вскоре забуду.

Вопрос в том, говорить мне об этом сестре или нет.

Горошинка считает, что нам стоит выйти прогуляться.

— Именно это я делаю, когда чувствую, что теряю контроль, и мне хочется выпить, или курнуть, или… неважно. Я просто иду, не важно куда или когда, просто иду, пока это не пройдет.

— Я не хочу никуда идти, — говорю я. — Это не одно и то же. Мне нужно поговорить с папой, рассказать ему обо всем… понять, что делать дальше, составить план.

— Это вообще последнее, что тебе нужно сделать! — кричит Горошинка, хватает сумку и швыряет ее мне, а сама направляется к двери. — Папа не перенесет таких новостей по телефону, это его убьет! Нет, мы ничего ему не скажем, пока что нет. Сначала мы все это как следует обсудим, обдумаем…

— Горошинка, мне не нужна группа поддержки, — говорю я, наклоняюсь, чтобы собрать рассыпавшуюся мелочь, и спускаюсь вслед за ней по лестнице. — И прогулки мне тоже сейчас не нужны, у меня есть дела…

— Ты просто отрицаешь все это.

Она останавливается в коридоре миссис Финкл. Дом переполнен тишиной и прохладным полумраком. Похоже, миссис Финкл решила выйти на улицу до того, как навалится дневная жара.

— Поверь, я знаю, что это такое. С этим дерьмом я знакома намного лучше, чем ты. И мне бы тоже очень хотелось найти такое местечко, ну, знаешь, где можно было бы набухаться в корягу и не думать ни о чем. Правда, очень хотелось бы. Но тебе нельзя опускаться до такого. Нам нельзя. Я знаю, как пройти через все это, и самый лучший способ — и в самом деле просто пройтись. Пройтись и поговорить. Поговорить о том, что ты чувствуешь по поводу всего этого, о тех вещах, которые случились в нашем прошлом и имеют значение, и о том, что они значат для нашего будущего, и…

— Да не хочу я говорить об этом, и на прогулку я идти не хочу! — пытаюсь втолковать ей я. — Я просто хочу немного побыть одна. Мне нужно со всем этим разобраться.

— Черт возьми, Луна, у тебя сердце или кусок льда? — вскидывается Горошинка, удерживая меня. — Почему ты не рвешь на себе волосы, не рыдаешь и не причитаешь? В конце концов, не идешь в бар и не просишь, чтобы перед тобой развернули вереницу шотов?^[7] Столько всякого душераздирающего дерьма вокруг, ты вполне можешь позволить своему сердцу немного разбиться! Это не то, что можно исправить, Луна. Не уравнение, которое ты можешь взять и решить. Ты должна будешь научиться жить с этим! И начинать учиться нужно прямо сейчас!

— Ты все время забываешь одну важную вещь, — тихо говорю я. — Я — не ты.

Мои слова ранят ее, и долю секунды я радуюсь этому. Я хочу, нет, мне нужно, чтобы Горошинка отступила и оставила меня в покое. Но когда она, вместо того чтобы как-то отреагировать, просто вылетает на улицу, низко опустив голову, я тут же жалею о том, что сказала.

— Горошинка! — Я перехватываю ее у булочной. На вывеске у входной двери написано «Sam’s». — Я не имела в виду, что справлюсь со всем этим лучше, чем ты. Я просто хотела сказать, что то, что подходит для тебя, не обязательно подходит и для меня. Мне нужно понять все самой. И… что ж, я думаю, понять нужно намного больше, чем мы пока знаем.

— О чем ты? — Она скрещивает руки на груди. — Знаешь, ты вечно разговариваешь со мной так, словно я идиотка, а ведь у меня были самые высокие оценки в классе. И я почти закончила университет, так что я не такая уж и тупая.

— Я этого и не говорила, но, возможно, ты начнешь считать тупицей меня, если я объясню, что имела в виду.

— Я хочу есть, — говорит Горошинка, разглядывая булочную. — Можешь купить мне пончик и извиниться за то, что была такой сучкой.

Мы стоим в очереди в булочную. Не разговариваем. Горошинка нетерпеливо притопывает ногой и каждые три минуты поглядывает на часы, словно мы куда-то опаздываем. А я пытаюсь подобрать слова для своего откровения о том, что верю, будто каким-то образом могу путешествовать во времени и спасти нашу мать. И по-хорошему это точно не выйдет.

— Слушаю вас, — говорит пожилой грузный мужчина за стойкой, не глядя на меня.

— Два пончика, пожалуйста, — говорю я.

— Четыре, четыре пончика! — перебивает Горошинка из-за моего плеча. — С джемом!

— С джемом? — Он поднимает глаза, и у меня перехватывает дыхание. Он теперь старше. Гораздо полнее. Его лицо покрыто румянцем и досадой, но я все равно узнаю` эти глаза, пусть они немного поблекли и теперь похожи скорее на морские водоросли, чем на бутылочное стекло. Но все же в них еще теплятся искорки, и когда он улыбается, у меня все сжимается. Это он. Это Майкл!

Несколько долгих мгновений он неотрывно смотрит на меня, и я ловлю себя на том, что наклоняюсь вперед — самую чуточку.

— Желе, она имела в виду желе, — говорю я, чувствуя, как румянец растекается по лицу, и опускаю взгляд. Почему этот полный пятидесятилетний мужчина заставил мое сердце биться чаще? Почему я не говорю с ним о маме? Почему не спрашиваю о Делани? Именно эти вопросы должны были в первую очередь прийти мне на ум, но не пришли. Первое, о чем я подумала: помнит ли он меня?

— Вы напоминаете мне кое-кого, — говорит он, когда я снова поднимаю ресницы. — Девушку, которую я встретил однажды, давным-давно.

Он слабо усмехается, и я вижу проблеск. Вижу мальчишку, с которым бежала по темным улицам Бей-Ридж, — одновременно и вчера, и целых тридцать лет назад.

— Правда? И что с ней случилось?

— Я встретил ее всего один раз и больше никогда не видел, — отвечает он. — Хотя так и не смог ее забыть. Что-то в ней меня задело. С тех пор я неравнодушен к британскому акценту и кедам «Converse».

Время замирает, когда мы смотрим друг на друга, и я знаю, знаю, что он уже видел меня раньше, как и я его. Я видела его в самом расцвете сил. И еще я знаю, что если пойму, как это работает, то смогу подчинить себе время.

— Мисс, вы уходите или решили тут поселиться? — окликает меня кто-то сзади. Я забираю пончики и ухожу.

— Так, и что это сейчас было? — спрашивает Горошинка, когда мы снова выходим на залитую солнцем улицу. — Я не видела, чтобы ты так пялилась на мужика с тех пор, как… Да я вообще не припомню, чтобы ты смотрела на мужика вот так! Тем более если он выглядит как Гомер Симпсон.

— Я не на него пялилась, а на пончики, — отшучиваюсь я, глядя сквозь витрину на склоненную голову Майкла.

— Ладно, а теперь давай пройдемся, — говорит Горошинка. — И мне плевать, хочешь ты того или нет, я выговорю из тебя все это.

И вот она говорит, говорит и говорит, и я слышу большинство из ее слов, к некоторым даже прислушиваюсь, но на самом деле думаю только о том, как бы мне вернуться туда. Вернуться к Рисс, предупредить ее, спасти и изменить для нее все. И пока Горошинка рассуждает о стратегии борьбы со всем этим, о психотерапии и внимании, я даже на минутку не могу позволить себе поверить, что все, что я вижу, лишь очередное свидетельство и симптом того, что мой мозг разрушается. Понимаете? Я просто не могу. Потому что, если я себе это позволю, выходит, все, о чем говорит Горошинка, — правда. Все, чего я боюсь. Если это заболевание и созданная им альтернативная реальность пожирает мой рассудок, значит, мне предстоит потерять все, что я люблю: мою работу и жизнь, которую я знаю.

А еще это значит, что все, каждое слово, каждая ужасная вещь, которую мама описала в своих фильмах, тоже правда. И более того — всегда будет правдой. Каждую секунду, всегда. Это всегда будет частью ее жизни и моей.

А я не могу позволить, чтобы это случилось.

И не позволю.