— Слушай, спасибо за беспокойство, но мне нужно идти в…

Он преграждает мне путь.

— Идешь к кому-то?

— А тебе-то что? — Я веду себя чуть грубее, чем следовало бы.

— Хм… Наверное, ничего, — мягко отзывается он и отступает к машине, полной ухмыляющихся лиц и глаз, следящих за каждым его движением. — Просто я чувствую себя в ответе за тебя. Вроде того. Ты не знаешь этих мест. Нужно быть осторожнее.

— Спасибо, — отзываюсь я и внезапно понимаю, что моя рука тянется к его руке, и это как будто самый естественный жест в мире. Когда наши пальцы соприкасаются, по мне пробегает восторженный ток. — Но я в порядке, правда. Можешь идти к своим друзьям, кататься и… не знаю, что вы там, мальчики, обычно делаете в машине. Клянусь, я в порядке.

— Ты встречаешься с парнем? — Судя по выражению лица Майкла, он уже жалеет, что спросил. — Слушай, я не пытаюсь… просто… Черт, ты мне нравишься, Луна, и я хотел бы узнать тебя поближе. Я думал, ты это уже поняла.

В Майкле есть что-то особенное — в том, как он стоит рядом со мной, в линии его плеч и подбородка. Его наносное позерство слетает, и на секунду передо мной предстает милый, добродушный парень, который искренне беспокоится обо мне.

— Это не парень, а друг, — мягко говорю я. — И я опаздываю.

— О’кей, — кивает Майкл, и я неожиданно для себя тянусь к нему и целую в щеку. А потом разворачиваюсь и торопливо ухожу под гул одобрения из машины. И чувствую вкус его кожи у себя на губах.

История о словах, вырезанных на дереве, в нашей семье нечто вроде легенды. Ее рассказывали и пересказывали нам сотни раз. Папа вспомнил ее даже на маминых похоронах. В ночь, когда папа врезал их имена в плоть дерева на Восемьдесят третьей улице, они вслух признались друг другу и всему миру, что больше не хотят расставаться.

— Я провожал Мариссу домой, время было за полночь, — говорил папа в жидком, тусклом свете в церкви в то мартовское утро. — Ночь была тихая, вокруг никого, только мы двое, идущие по улице — такой же, как любая другая улица в Бей-Ридж. Ничего особенного, ничего волшебного. Просто дома, деревья, машины и неполная луна в небе над нами. Все было таким обычным и банальным, но я сжимал ее руку в своей, и мне казалось, что мы ступаем по дорожке из звездной пыли. Я… мы чувствовали себя неуязвимыми. И тогда я понял, что люблю ее. То есть влюбился-то я в нее сразу, как только увидел, но тогда, на той улице и под той луной, я понял, что это нечто большее. Я знал, что сделаю для нее что угодно, пожертвую ради нее жизнью. И что бы она ни сказала и ни сделала — это ничего бы не изменило. А потом мы остановились, она посмотрела мне в глаза, и я понял, что она чувствует то же самое. Теперь это кажется таким глупым, как будто мы были парочкой влюбленных детишек, но когда я вынул нож из кармана и врезал наши инициалы в дерево, нам показалось, что мы принесли друг другу клятву. Не знаю, стоит ли это дерево еще, но мне хочется думать, что да. Мне хочется верить: что бы ни произошло в жизни, клятва, которую мы принесли друг другу той ночью, все еще жива и всегда будет жить — даже после того, как нас обоих не станет.

До этого дня в церкви у истории всегда была мамина часть, которую она рассказывала после папиных слов:

— Да, именно там, под этим деревом на Восемьдесят третьей улице, я окончательно поняла, что это не просто летний роман. Я знала, что должна быть с Генри во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило. За это стоит бороться! Рядом с ним я впервые в жизни точно знала, кто я. Не просто дочь, не просто сестра и не просто девушка в красивом платье. А кто я такая и на что способна. Любовь к Генри сделала меня сильнее, чем, как я полагала, когда-нибудь буду.

В тот день мы с Горошинкой сидели взявшись за руки, вспоминая, как сотни раз слышали эту историю, и про себя повторяли мамину часть. И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что означал жесткий блеск в глазах мамы, когда она говорила, что любовь Генри — это то, за что стоит бороться. Эта любовь стоила того, чтобы выжить ради нее.

Стоила того, чтобы за нее убить.

Где-то, провозглашая полночь, раздается удар колокола. Я прибавляю шаг, и мое сердце стучит быстрее — мне страшно, что я потерялась. Я старалась следить за улицами и считала их про себя, но после встречи с Майклом какое-то время думала только о нем и сбилась. Кажется, я прошла свою.

Я повернула за один угол, потом за другой, и вот она, нужная улица. Вдруг я опоздала? Но когда я вижу в тени под деревом обнимающуюся парочку, то чувствую прилив облегчения. Вот и они, Рисс и Генри. Мои мама и папа.

— Рисс! — Я не хотела выкрикивать ее имя, во всем виновато это самое облегчение.

— Луна? — Рисс выходит под свет уличного фонаря. — Какого черта ты здесь?

Пожав плечами, я делаю неуверенный шаг навстречу. На ней открытая блузка цвета подсолнуха и коротенькие джинсовые шорты. Рисс прекрасна, как никогда не была прекрасна моя мать или мы с Горошинкой. В ней пылает юношеская самоуверенность, не тронутая ни жизнью, ни потерями. В нас с сестрой никогда не было этого огня, ни на грамм. Мы родились с печатью и неотвратимостью потери в ДНК, мамин печальный опыт заразил мои гены. Видеть маму такой, не ведающей, насколько она на самом деле хрупкая и уязвимая, — это в равной степени потрясающе и душераздирающе. Господи, как же я тоскую по ней, этой незнакомой женщине! Я так тоскую, что приходится прилагать все усилия, чтобы не выкрикнуть это ей в лицо, не сказать, кто я такая, кто мы такие, не броситься к ней с мольбой никогда-никогда не меняться.

Но вместо всего этого я говорю:

— Просто не могла уснуть и решила прогуляться.

— У тебя крыша поехала? — Рисс подходит ко мне. — Да с тобой что угодно могло случиться!

— Все о’кей, я знаю карате. — Я красноречиво пронзаю воздух в стиле Мисс Пигги^[12]. — А за тобой кто-то приглядывает?

Это звучит так абсурдно, что мы обе смеемся.

— Не переживай, я приглядываю. — Его голос звучит мягко и неуверенно, ведь он не знает меня. Генри скрывается в тени, как и я. Только Рисс стоит на свету. Должны ли мы увидеться с ним? Будет ли это иметь какое-то значение?

— Привет, — отзываюсь я, пожалуй, даже слишком тепло.

— Ты британка. — Я слишком вежливая и осторожная, и он из-за этого нервничает. Возможно, чувствует нашу перевернутую связь.

— Да, меня зовут Луна.

— Генри Сенклер. — По-прежнему стоя в тени, он протягивает мне руку, и моя рука тут же тянется к нему в ответ. Наши руки соприкасаются, и я улыбаюсь ему из надежного темного укрытия. Он смотрит на меня через стекла очков в круглой проволочной оправе. Они так и не изменились за тридцать лет.

— Откуда ты, Луна? — спрашивает он, и Рисс смеется.

— Вот, значит, какие вы, британцы! Всегда готовы обменяться любезностями, даже на грязных улицах Бруклина посреди ночи. А что дальше? Кто предложит выпить чаю? Луна, серьезно, что ты здесь делаешь? Это опасно. Нельзя бродить по улицам так поздно в одиночку, и не важно, знаешь ты карате или нет.

— Наверное, я просто забыла об этом, — говорю я. — Просто вышла прогуляться и уже жалею об этом. Но я уже иду обратно, серьезно. А вы что планируете делать?

Они переглядываются с улыбкой.

— Да ничего особенного, — говорит Рисс, и становится ясно, что на самом деле она имеет в виду «все».

Чем дольше я нахожусь рядом с ними, тем больше влюбляюсь в их любовь. И тем крепче становится осознание, бледное поначалу, но с каждой секундой крепнущее, что именно так и должна выглядеть любовь.

— Отец не убьет тебя, если поймает так поздно? — спрашиваю я и улыбаюсь. Когда я вижу, как они стоят рядышком, соприкасаясь плечами и переплетя пальцы, то чувствую, как мое сердце расцветает.

— Вот поэтому мы уже идем обратно. — Она бросает на моего отца долгий взгляд, и он инстинктивно придвигается ближе. Они хотят остаться наедине. А я хочу никогда с ними не расставаться. Неловкий момент.

— Давай мы проведем тебя до дома, — наконец предлагает Генри, по-прежнему глядя на Рисс.