Считал, что то тварь, в целом, для жизни людской предназначена и способна помочь ему в достижении успеха ума.
Само слово ум – не знаю, откуда взялось. Было то у меня сызмальства и в речи просто велось.
Никто меня тому специально не обучал и по большей части, от меня к другим так же просто и перешло.
В общем, с мозгами и с умом я с детства знаком был, а потому, значение этому особое придавал и по сути жизни только с тем и к тому шел.
Проработал я у купца того, сотоварища моего старшего, долго.
Примерно лет девятнадцать мне исполнилось, как я от него к другому подался. Так случилось не потому, что я с ним поругался, а из-за того, что захотелось мне делу другому обучиться.
Погоревал мой старший друг, но все же отпустил, хоть и не был я в рабах у него или в какой другой зависимости.
Это просто так сказано. Распрощались мы тогда и в годы старшие встретиться условились.
– Как услышишь, что по Земле молва обо мне пошла, так сразу и приходи, – сказал я ему на прощание, руку подав и поцеловав.
– А как узнаю, что то про тебя? – спросил друг сквозь слезы.
– Имя мое. Оно одно. Это-то тебе и подскажет.
– Точно, – подтвердил он и рукою по моей спине и груди провел, как бы заглаживая шрамы те большие, что от рукоприкладств людских остались.
На том и простились.
Смахнул и я слезу, как-то жалко было расставаться. Все же, не один день провели вместе и были почти, как братья.
Но дело то уже сотворено было, а потому, повернулся я и зашагал к новому своему избраннику, дабы с его трудом поближе познакомиться.
Нового моего сотоварища звали Никоспориус, что обозначало почти непревзойденный из словес людских обозначений всяких.
Это за дело его так прозвали. А занимался он делом непростым.
Собирал остатки подати людской /из того, что от подати общей осталось/ и сотворял из него новое, что хорошо пахло, огнем горело и во рту зябью пробегало, коли его пригубить.
Люди прозвали его еще Спиритиусом за летучеть его напитка изготовленного.
Так я познакомился с новым для меня делом и впервые в жизни испробовал алкоголь.
Мастер тот именно его приготовлением занимался. И был по делу тому первый во всей округе живущей.
Долго я к делу тому приноравливался. Вначале плохо у меня получалось, и от людей жалобы шли в мою сторону.
Хотел мастер меня за то даже выдворить из своего поместья небольшого, да только и спасся я тем, что трудился всегда хорошо. Потому, простил он меня и обучил делу по-новому.
Вот тогда я и допонял все, и начал производить жидкость ту, ничуть не хуже. Порадовался успеху тому сам мастер, и вместе мы то отметили тем самым живым огненным напитком.
Впервые в жизни я тогда над собою летал, тело свое видел как бы сверху и везде по округе носился. На другой день было не легче.
И только аж на третий дремота моя проходить начала, а сам я к жизни реальной возвращаться. Решил больше, что потреблять его не буду особо, а так, лишь понемногу, как то делают люди другие и в небо почему-то опосля смотрят.
– Видения у них появляются после того, – объяснял мне сам автор, – я же сам того не вижу уже давно.
Многому я у того Никоспориуса научился. Стал жизнь саму несколько по-другому воспринимать и стал чтить его, как первого моего настоящего учителя.
Таким он и был для меня, так как объяснял много, рассказывал и подтверждал реально.
Любил, правда, учитель мой выпить напитку того лиходейного, из-за чего многое с ним и живое, и неживое происходило, но все же, поучал всяко и ублажал мою уможивущую суть.
Отчасти из-за него я и сам к напитку тому пристрастился, но еще и потому, что выхода для себя внутреннего опосля первого случая больше не видел хоть сколько не пил.
– Так бывает только раз, – объяснил мне тогда мой учитель, – когда перепьешь – больше не повторяется. Так случилось уже со многими.
– Жалко, – отвечал ему я.
– Жалко, – повторял Никоспориус и руками в стороны почему-то разводил.
Пробыл я в учениках у него долгое время, лет несколько.
К напитку тому хорошо приучился и уже не пьянел больше как сразу, а на ногах хорошо держался, как и он сам.
Пробыл бы, наверное, я и больше, как если бы
беда одна не наступила и нас в путь совместно не увела.
Повелась у нас война древнегреческая.
Что-то разладилось в царстве того прежнего царя и вельможи друг против друга восстали.
Народ, как всегда, заложником в той войне стал и с убийством друг на друга пошел.
Уехали мы оттуда и часть оборудования с собой увезли.
Обосновались далеко от мест тех и дело новое завели. Точнее, стал заниматься им один мастер. Я же, вдоволь всего того насмотревшись, решил в другие земли уйти.
– Пойду, – сказал я ему тогда, – взгляну на мир со стороны. Какой он есть, какие другие люди в нем.
– Иди, – не стал держать меня тогда учитель, – только помни, куда бы ты не ходил – дорога все одно к месту изначальному приведет.
Удивился я тогда его словам и сразу не поверил. Верил я еще в свои силы и силу ума своего.
Распрощались мы с ним так же, как братья, и я в
путь тот далекий пустился.
Долго бродил по местам пустынным, долго без воды оставался, но вконец, дотопал до места одного, где жили люди другие.
Речи им Бог иные послал, а потому я их не понимал, а они меня, словно не слышали.
Стал я тогда на пальцах и руками что-то свершать, желая сказать, кто я и почему здесь.
– От войны убегаю, – так в переводе то все звучало для них.
И они меня поняли, а также место предоставили.
С той поры и начались мои настоящие скитания, о которых я сейчас с трудом и болью вспоминаю, и даже содрогаюсь иногда.
Люди те были индоусами. Так они себя называли и часто тыкали своими руками в нарисованный на лбу третий людской глаз.
– Здесь, – говорили они, – кроется тайна великая, которая нам видна и дана самим Богом.
– Что за тайна? – допытывался я по-своему и удивлялся их ежедневному ремеслу.
А занимались они многим. Животных четырехногих разводили, молоко с них доили и в пищу употребляли. И я научился делу тому уже после.
Огород сеяли и пахоту воспроизводили. Урожай сами чинили и возводили горы его в каких-то пирамидных стенах, сколоченных из древа того, что было вокруг.
Траву какую собирали, фрукты хранили и обмазывались ими во времена празднеств каких. Стал я у них многому учиться.
Хоть и умом сам богат был, но все же прислушивался и, как говорят, на ус мотал.
Вскоре ознакомился я со всеми и языку их родному обучился.
Диковат он был для меня, да ничего, справился, как говорится.
Все люди подчинялись огню. В его образе состоял и самый главный из них.
Это был пожилой человек с целым рядом различных шрамов на теле. Многое он повидал в жизни и решил этому просветить и меня.
Не знаю, на чем основан был его выбор, но в группу учеников я попал и понемногу начал узнавать про тайну Яхондзу и Яхонджи.
Началось и обучение по новым, доселе неведомым мне правилам, и понемногу стал мой ум мутнеть в просветлении их самих.
Это я хочу сказать, что многое мне самому было не понятно, в то время, как другие ученики воспринимали то, как уже давно известное.
Но мало-помалу я все же разобрался и уже не путал одно с другим, и мог четко объяснить происхождение чего бы-то ни было.
Так я начал обучаться науке жизни, ее возведению на свет и становлению в самом человеке.
Само слово человек, звучащее в переводе несколько по-иному, я также впервые услышал там и мог доподлинно понять его смысл.
Обучение длилось долго, и я уж не помню, сколько лет провел среди тех людей.
Но, когда оно завершилось, я вдруг почувствовал себя взрослым и ощутил в себе силу какого-то внутреннего владычества над другими, что давало мне право самой жизни и ее повеление среди естества.
Отмечу сразу, что какого драгого металла в том людском племени не было. Были у них просто вещи, изготовленные из того, что окружало их же бытовую сущность.
