Часть 1. Триумф непосредственности

Красиво как! Давай хранить молчанье.

Бульвар, где ни торговли, ни движенья,

Беззвучный, весь комедия и драма,

Собранье сцен, иных и тех же самых,

Тобою восхищаюсь я в молчанье.

Альмея ли она? В голубизне начальной

Цветком увядшим не осыплется ль печально

Перед безмерностью пространства, в чьем сверканье

Таится города расцветшего дыханье?

Красиво как! О да, красиво… Но ведь это

Для песни надо, что Корсарами пропета,

И чтобы верили еще ночные маски

В прозрачность волн, в их праздничные пляски.

Артюр Рембо. Брюссель.

1. И всегда будет так

– В следующий раз, когда решишься на что-то подобное, просто подумай обо мне. Подумай, каково мне будет после того, как ты убьешь себя. Ты опрокинешь меня в подлинный ад, ты не оставишь мне никакого выбора, кроме как упиваться болью и ненавистью к самому себе за то, что не смог тебе помочь.

Да: ты, убивая себя, заодно прихватишь и меня, пусть я и останусь живым. Так что…помни обо мне. Прости, если рассуждаю несколько эгоистично: я скорее думаю сейчас о своих страданиях и муках совести, чем о твоей боли, для которой ты не видишь иного способа излечения. Но, знаешь, иногда мы держимся только за счет эгоизма других людей, которые все-таки нас любят, и хотят, чтоб мы оставались с ними как можно дольше. Желательно, всегда.

Он смотрел на меня пустыми стеклянными глазами. Не знаю, слышал ли он мой сбивчивый монолог.

Мы сидели в вонючей забегаловке, пропахшей жиром, картошкой, дешевыми кислыми соусами, и пивом.

Я вздохнул, и быстро коснулся его сжатой руки, покоившейся на липком столе.

– В общем, не так просто говорить о подобных вещах…но, прошу тебя, не забывай: я всегда с тобой и поддержу тебя, что бы не случилось.

Я сам почувствовал какой-то приторно фальшивый привкус своих слов, хоть они и были предельно искренними, и даже вымученно честными.

Наверняка фальшь почувствовал и он, судя по тому, какая кривая усмешка заиграла на его лице. Еще бы: он ведь не знал, что я говорю искренне. Ну а поскольку у нас нет более надежного способа донести нашу правду до других людей, приходиться полагаться на слова.

– Наверное, пойдем? – спросил я.

Он хмыкнул, развалился на стуле, громко зевнул, и лениво произнес:

– Закажи мне еще кофе.

Я вздохнул, и направился к усталой женщине, что принимала заказы.

И все-таки, какое невероятное совпадение, что именно сегодня я решил зайти к нему. Понятия не имею, зачем. Я просто проходил сегодня по коммуне, в которой он жил, вспомнил, что где-то неподалеку он снимает комнату, и направился туда. Предлог нашелся сам собой: если он спросит, чего я тут забыл, отвечу, мол, давно тебя не было на лекциях, и вообще, куда ты, черт возьми, запропастился, я уже начал скучать…

Дверь держалась на соплях, и я выбил её одним сильным пинком, когда, после трех минут моих безуспешных попыток дозвониться в его комнату, и после того, как женщина, вышедшая из парадной, хмуро осмотрев меня, все же впустила внутрь, сумел добраться до его жилья.

– Твою же мать, Анри! – крикнул я, и чуть ли не бросился на него, вытаскивая из петли, которую, судя по всему, он накинул буквально мгновение назад. – Ты что вообще творишь?!

– Блин, Этьен, я делал её часа три, или больше, – меланхолично и даже расстроено ответил Анри.

– Совсем кретин?! – его ответ ужасно разозлил меня, так, что хотелось как следует вдарить приятелю.

– Да. И потому решил, что пора эту пытку прекращать, – он вдруг широко улыбнулся, но только на секунду, и, сделав непонятный жест рукой, уселся на пол, опустил голову, и зарыдал в голос.

Я присел рядом с ним, облокотившись ладонями на пол.

– Пыльно тут у тебя. Надо бы пол помыть… – зачем-то сказал я, понимая, до чего нелепо это прозвучало в контексте ситуации.

– Соседи бы помыли. Или хозяйка квартиры. Когда бы меня тут нашли, болтающимся под потолком, – выговорил он, и продолжил захлебываться слезами.

– Может быть. Ты только поэтому решил повеситься? – я силился пошутить.

Он только пробурчал что-то в ответ.

– А тебя на лекциях давно не было, – выдал я заготовленную фразу. – И я даже начал волноваться…

Он молчал.

– Если бы я не пришел сегодня, Анри?

– Я так несчастен, – сказал он, будто не слыша меня. Хотя, что мог ответить мне Анри по существу?

– Жизнь не настолько ужасна. Соберись. Все будет хорошо, – выдал я. И тут же почувствовал, как мне стало больно. Словно до меня только что дошло: если бы не случайность, я мог бы никогда больше не увидел этого человека. Впрочем, Анри мог бы потерпеть неудачу, например, плохо затянуть веревку, или вообще не справился бы с петлей…

– Когда? – Анри вдруг поднял голову, и посмотрел мне прямо в глаза.

– Ну пускай сегодня, зачем откладывать? Знаешь, Анри, ты не должен себя убивать…

– Почему?

– А почему должен? – задал я встречный вопрос.

– Мир – дерьмо, я тоже дерьмо, не такое, конечно, как мир, но вполне дерьмовое. Наверное, я слишком всерьез воспринимаю его, а он совсем несерьезный, точнее, он вообще не серьезный, так что…

Анри перестал тараторить, и даже, кажется, перестал плакать.

– Глупости какие. Ты несешь глупости.

– Кому я нужен, в конце концов? – спросил он, настойчиво, как мне показалось.

И тогда…и тогда я сказал:

– Ты мне нужен. Анри, я люблю тебя.

Я подвинулся чуть ближе к нему.

– Что ты под этим имеешь в виду? – спокойно спросил он. Пожалуй, даже слишком спокойно.

– То и имею. Я люблю тебя, как…как люблю.

Я посмотрел на него. Он пожал плечами.

Тогда я привлек его к себе, и зачем-то заставил Анри положить голову на мои колени. Я провел по его волосам – они были грязные, жирные, и сильно пахли потом.

Собственно, кто такой Анри?

Анри – некрасивый, не очень интересный, безвкусно одетый, а на его лице всегда такое выражение, будто он только что прилетел на эту планету из соседней галактики, и то по ошибке.

Он не пытался дружить с кем-то из сокурсников, держался особняком, и, пожалуй, не скрывал своего презрения, глядя на студентов в кампусе, когда те рассиживались на газонах и бордюрах, весело гогоча, жуя что-нибудь, или выкуривая сигареты.

На тех, кто ходил с ним на одни и те же курсы (включая меня), он смотрел еще хуже.

И, пожалуй, я прощал ему эти взгляды. Дело в том, что Анри, молодой человек по всем статьям непривлекательный, был самым талантливым студентом на нашем потоке, и, быть может, в принципе самым талантливым студентом на факультете изящных искусств и архитектуры. Это знали все, и вряд ли тут кто-то мог с ним состязаться. Он был к тому же ужасно работоспособным.

Профессора чуть ли не называли его гением, он скромно и смиренно принимал похвалы, как должное, и продолжал держаться подальше от всех.

– А что этому уродику остается делать еще, если не задирать свой нос? – сказала как-то о нем наша сокурсница и моя подруга, Мириам, – и нет ничего особого в его работах.

Мириам, дерзкая и красивая девушка, приехавшая учиться по обмену из Англии, а до этого целый год проучившаяся в академии в Дюссельдорфе, была главной конкуренткой Анри. Самое забавное, что тот об этом не знал, и очень бы удивился сему факту. Мириам терпеть не могла Анри: последний прошел на стипендию для самых выдающихся студентов, а она – нет. Кажется, только они вдвоем и подали заявки.

– Он, конечно, не так плох, но ведь он – полное ничтожество. А художник должен быть прекрасен во всем, не так ли, Этьен? – томно говорила мне сексуальная Мириам.

И я соглашался.

Анри все-таки воспринимался мной как занимательный феномен, и я начал искать его общества. Наверное, чтоб убедиться: в самом деле он такой бестолковый и неинтересный, или же прячет сокровища интеллекта и души под маской застенчивости и холода?