В мире нет очевидного, понял я в тридцать и продал квартиру.

Положил деньги в прозрачный файл, бросил посередине пустой комнаты и вышел на балкон.

Едкий зеленый чай в термосе, сверток на полу, тугой бесформенный рюкзак – и я.

Сел на перила, удивился, как легко держать равновесие, теперь-то. И меня съела разноцветная влажная ночь.

Луна разливалась темной зеленью по небу, двор отвоевывали фонари – осенней рыжиной, в которую провалились подслеповатые пятиэтажки. У железнодорожных путей притаился туман, готовый подступать ближе и ближе. Плавил очертания. Растушевывал свет.

Нельзя смотреть на туман, подумал я. Только сквозь него.

И тогда же спрыгнул на пол, забыл о чае и поспешил к рюкзаку, распаковывать ноутбук.

Если в мире нет очевидного, лучше держаться за воздух.

Дальше было труднее: оказалось, предсказать туман непросто, и сайты прогнозов молчали. Только на следующий день, сидя в кафе, прислонившись к остаткам своих вещей, я навел справки: кому позвонить, сколько заплатить. Вечером сел в поезд, и он повез меня в соседний областной центр.

Когда мы подъезжали, а я едва разлепил сонные веки, понял: работает, не обманули. Двойные очки: я смотрел сквозь стекло с белесыми следами пальцев и сквозь негустую, слабую дымку. Потом – плотнее и плотнее.

Мои маршруты ломались, складывались на карте в мешанину линий – сначала рисовал их, смотрел, думал найти в этом узоре смысл. Потом уже не старался.

Везде туман был особенным. Светился огнями фонарей разных цветов, таил в себе: просторные и узкие дворы, новостройки в двадцать пять этажей и покинутые избы, леса, поля, одинокие деревья, коров, бизнесменов, слепых старух, нелепо раскрашенных школьниц, трехногих собак.

Они все казались другими, когда туман их отпускал. Но что я знал о каждом этом доме или человеке? Через месяц погони я понял, что туман не скрывает, а показывает главную правду: горизонта не существует, вещи размыты, очевидного нет.

Когда в очередном городе ко мне подошел бездомный, я уже нашарил пригоршню монет. Как обычно бывает, он сцепился со мной глазами еще за несколько шагов, я знал заранее – попросит.

– Извините, можно у вас спросить… – начал он, и я выдал ему заготовленные кивки и достал руку из кармана. – Что вы ищете в жизни?

Я смешался. Посмотрел на лицо бездомного и увидел там улыбку такую добрую, какую не видел на лице ни одной возлюбленной. Такую, что крошит все щиты в пыль.

– То, что нельзя найти, – подходящие слова нашлись едва ли через полминуты. – То, что не могу догнать.

– Так, может, и не надо бежать? – с усмешкой спросил он и развел руками, почти театрально – я покрылся мурашками. – Встань и жди, когда оно само тебя догонит.

Туман и так был настолько густым, что в нем будто заваривалась эта улица с толпами людей, гуляющих в воскресный вечер, с песнями уличных музыкантов, перекрикивающих друг друга, с визгливой рекламой на повторе. Звуки глушили спокойствие, которое осело во мне, но я не двигался. Закрыл глаза.

Когда открыл – ровно на том щелчке внутреннего секундомера, где я сбился со счета – все стало серым. Ослепительно-серым, идеально пустым, щемяще никаким.

Осталось ли мое тело? Я уже ничего не видел и только чувствовал, как расщепляюсь на мелкие капли.

Секунда – и через меня побежали прохожие, бродячие собаки, полился струей свет ближайшей витрины.

Очевидное есть. Это туман.

Недавно мне рассказали об одном человеке.

Он заблудился в лесу – да, в нашем лесу – и замерз. Дело было осенью, мокрый холод расползся по телу. С собой у него почти ничего не было, даром что на плечах висел целый рюкзак глупых городских вещей. Но когда он порылся, нашел там спички и блокнот. На ближайшей поляне разгреб листву, натаскал хвороста и немного дров. Выбраться, подумал он, получится еще нескоро, а колотит уже так, будто умру через несколько минут.

Вспыхнул огонь – и первые же язычки пламени, захрустевшие бумагой, согрели его. Ломота и ноющие мышцы, лед, в который превратились кости пальцев, – все забылось, будто и не было. Он улыбнулся и сел ближе, еще ближе. Костер, разгораясь все сильнее, не жег его, а только ласкал. Наконец занялась и древесина.

Тогда человек сказал слова – какие-то особые, шепнул огню как на ухо. И лес озарился белым.

Из горящих поленьев в рукава к человеку залетели три птицы. Ворон стал его новыми руками, и каждое перо прорезалось жилками от локтей до запястий. Ласточка раздвинула прутья грудной клетки и забилась там новорожденным сердцем. Сова спряталась в черепе, и глаза человека распахнулись шире.

Он смотрел вокруг и не узнавал – или нет, будто впервые смотрел на мир. Сумерки, которые уже спустились по стволам и осели чернотой на земле, вспыхнули, и все стало живым. Такой глубины каждого цвета он еще не видел. Листья зашевелились под дуновением ветра, и человек услышал голос каждого из них. Он различал даже течение соков в деревьях. И когда он наклонился, чтобы погладить траву, она сама тронула его пальцы.

«Быть счастливым – это именно так», – сказал голос в голове.

Прошла бессонная ночь, и его нашли люди, но он не хотел уходить. «Смотрите, – говорил он. – Я нашел центр мира. Если вы будете греть руки у костра и скажете правильные слова, то поймете все». И они делали так, как он велел, и их лица светились, будто у младенцев. Когда они уходили, хлопали его по плечу и жали руку, потому что слов не хватало.

Прошло три дня, пока он поддерживал огонь, и только тогда он понял, что спит на сырой земле, что его горло и легкие забиты, а желудок осел в животе тугим комом. Человек вспомнил о тех, что сейчас ищет и ждет его. И остался еще на одну ночь. Люди ходили мимо даже при свете звезд и уже ничего не спрашивали, только тянулись редкой чередой.

Утром он увидел десяток фигур у костра и принялся таскать сухие деревья к огню.

«Ты взял свое. Теперь иди и живи, а другие позаботятся о здешнем». Он так и не понял – то ли сам сказал себе это, то ли кто-то из пришедших пробормотал.

Но он ушел. На долгие годы. Родители встретили рыданиями, и он продолжил жить. Или начал – ему ведь было всего пятнадцать.

Похоже, он обрел счастье и только приумножал его, пока взрослел и мужал. А у зажженного им огня побывал только дважды.

К тем годам, что считают расцветом сил, он стал вянуть и чахнуть. Сова еще смотрела из его глазниц, но краски поблекли. Руки ослабели, сердце стало сбиваться.

Он недолго блуждал и вышел скоро к огню, где стояли трое мужчин. Ноздрей коснулся тяжелый и сладкий запах мяса. Да, они готовили еду. Человек рванулся к костру, но его плечо остановила грубая ладонь. Ты куда прешь, сказали ему из-под густых, поносного цвета усов. Ты не в себе, эй.

Он говорил что-то о центре мира, но его не слушали. Говорили, что это их место и для убедительности ткнули сальным лезвием в живот. Горячим – на нем жарили шашлык. Откуда-то хохотнула девушка. Он ушел.

Жизнь шла и дальше, но скорее катилась. Он не верил уже ничему, что делали его руки, что видели глаза и сердце. Просто дряхлел дальше и торопил время. Каждая новая морщина или седой волос радовали его.

Когда к порогу уже шло Ничто, он подумал: неужели я не смогу повернуть время вспять, если снова приду в лес? Ведь тогда-то казалось, что можно все.

На этот раз он долго блуждал, останавливался у каждого пня и путался в корнях. Глаза едва различали что-то, ноги еле шли. Все-таки он нашел то место, которое видел теперь через полуприкрытые веки. Они стали тяжелыми и рвано отмеряли кадры.

Еще различил шипение. Но что происходит – понял спустя минуту, когда наконец всмотрелся.

Два мальчугана мочились на костер, на уже потухающие угли. Человек уставился на их бритые нежные затылки и застыл. Мгновение – и шипение прекратилось.