— На учениях винтовку разорвало, ваше высочество, — откликнулся раненый.

— Какую винтовку?

— Галларскую, из новых…

Пламя полыхнуло под ложечкой, еще немного — прорвется сквозь перчатки.

— Как допустили? — сдерживая ярость, заговорил Генрих. — Почему не проверили? Что…

— Калибр не тот, ваше высочество, — подал голос раненый. — С вашего позволения, в бумагах числится одно, а на деле другое вышло. Тяжеленькие винтовки оказались, с характером!

— Как…

Слова застряли в горле, осели на губах, как пыль, и Генрих слизнул их шершавым языком. Голова опустела, наполнилась болезненным звоном.

— Живо! — задыхаясь, проговорил он. — Бумаги мне и образцы!

И снова по лестнице — теперь вниз. В висках пульсировал голос отца:

«Мне нужен человек ответственный и серьезный, кто действительно разбирается в вопросе и верен делу империи…»

Ошибка? Не может быть! Генрих проверял не по разу: разработка, согласование, финансирование, заказ, ожидание партии… Неужели все напрасно?

Холода он больше не чувствовал: в груди кипело пламя.

В бумагах — Генрих был уверен! — ошибки быть не могло. Но отчего тогда изменился заказ?

Новейшее оружие, на которое Генрих возлагал такие надежды, действительно пришло бракованное. Что, если похожие партии придут и в Бону, и в Далму, и в прочие дивизии?

— Андраш! — крикнул адъютанта. — Телеграфируйте! Срочно! Проверить партии винтовок в подведомственных дивизиях. Как можно скорее! Послать запрос на фабрики! Пусть поднимут документы! Поручите разобраться!

«Я лучше поручу это вам…»

Как рапортовать об ошибке отцу?

Генриха трясло не то от злости, не то от волнения, кожу высушивало внутреннее пламя.

— Найти виновных! — выплевывая слова, как пепел, продолжал он, расхаживая по комнате. — На гауптвахту! Без разговоров! Провиантмейстера на десять суток! И медика… — вздохнул, обжегшись сухим трескучим воздухом, — медика ко мне!

Прижал ладонь к груди, через шинель едва почувствовав хрупкий бок склянки.

Спокойно, золотой мальчик. Еще не все потеряно: виновные будут наказаны, ошибка устранена. Узнает ли об этом кайзер? Скорее, да. Но если Генрих успеет, если другие партии еще не сформированы, если… Как много должно совпасть случайностей!

Но одна ошибка — еще не провал?

Генрих грузно опустился на стул, сжав ладонями пульсирующие виски.

Комната — тесная, скромно обставленная, — походила на кабинет учителя Гюнтера. И будто сам он — долговязый, строгий, рано полысевший, — стучал узловатым пальцем в тетрадь и говорил:

— Сегодня лучше, ваше высочество. Задания по географии и естествознанию вы исполнили на отлично. Однако поленились выучить псалмы, и о вашей беспечности мне придется доложить его величеству.

— Я исправлюсь! — клялся маленький Генрих, неуютно ерзая на стуле и с мольбой заглядывая в сухое лицо учителя. — Обещаю!

Угроза «доложу кайзеру» вызывала суеверный трепет.

Вошедший медик меньше всего походил на Гюнтера — невысокий, склонный к полноте, внимательно-мягкий, будто знающий некую тайну Генриха…

…ту, что прежде лежала в саквояже, а ныне покоилась в нагрудном кармане.

Он скрипнул зубами, приводя в порядок разбегающиеся мысли, и сказал, плохо скрывая дрожь:

— Мне нехорошо. Должно быть, простудился впервые в жизни. Да еще это недоразумение досадным образом выбило из колеи…

— Позвольте осмотреть.

Медик приблизился, будто на кошачьих лапках — неслышно, мягко. Генрих мотнул головой, уходя от раздражающих прикосновений.

— Не нужно. Просто дайте лекарство. Мигрень не оставит меня в покое… нужно успокоиться и отдохнуть с дороги.

— Я принесу брома.

— Оставьте его барышням!

— Хлорид ртути мог бы…

— Исключено, — отрезал Генрих, нервно теребя края перчаток. — Из-за моих особенностей… это может быть опасно.

— Что ж тогда? — будто бы растерялся медик. — Возможно, однопроцентный морфий…

— Четырех, — перебил Генрих, подаваясь вперед, и под ложечкой заныло. — Несите!

— Четырехпроцентный? — воскликнул медик, отшатываясь. — Помилуйте, ваше высочество! Откуда?!

Тоска заскреблась сильнее, кожа зудела, трескаясь под перчатками и покрываясь мелкими волдырями ожогов.

— Несите, что есть. Только скорее!

Снег за окном повалил гуще: зима штурмом брала военный лагерь, и тот сдавался без боя. Тени ползли, словно живые, подбирались к ногам, и Генрих, как в детстве, подтягивал колени к подбородку.

Придется задержаться в Каптоле на неопределенное время. Сперва успокоиться, потом на свежую голову разобраться с проблемой. В конце концов, Генрих сам финансировал проект по перевооружению, и что терял он, кроме денег?

Вернувшийся медик предложил свою помощь, но, услышав отказ, глянул на Генриха странным сочувственным взглядом, а после удалился, оставив его наедине с тенями и морфием.

Привычно перетянув руку жгутом и стараясь не обращать внимания на отметины прошлых уколов, Генрих впрыснул себе порцию однопроцентного раствора. Жидковато, но четырех шприцев должно хватить. И потом, совершенно не раздумывая, набрал снова. И еще, и еще…

Пока тени у ног не присмирели, а оконную тьму не заволокла сплошная снежная пенка.

Что он потеряет, кроме денег? Доверие и благосклонность кайзера.

А Генрих слишком хорошо знал, что отец не прощает ошибок.

Госпиталь Девы Марии, Авьен.

В преддверии зимы воздух стал прозрачнее, а сумрак плотнее. В домах Авьена уже вовсю топились печи, но Марго все равно зябла: лишь железное кольцо, висевшее на цепочке у сердца, хранило частичку живого огня. Марго подпитывалась его теплом, когда засыпала поздней ночью над бумагами барона и просыпалась на рассвете; когда ездила в Ленц по просьбе графини фон Вертгейм, чем вызвала недовольство его преосвященства — по возвращению в особняк доставили послание с одной только фразой: «Прошу вас впредь не покидать Авьен без позволения»; когда раздавала горячие обеды в госпитале Девы Марии и допоздна читала пациентам бульварные романы.

— Примите мои восторги, миссис! — сказал однажды доктор Уэнрайт, щекотно тронув ладонь Марго своими закрученными усами. — Вами, не иначе, движет некий встроенный механизм!

— Мною движет желание помочь ближнему своему, — сдержанно улыбнулась Марго, а про себя думала, что еще и тоска, пустившие ростки в конце августа и набирающая силы теперь. Наверное, из-за нее Марго никак не могла согреться, хотя давно носила столь нелюбимые ею душные шерстяные платья и шали и, проходя мимо зеркал, прятала лицо от собственного отражения — в нем она видела чужую женщину с осунувшимся лицом и мрачно поблескивающими, точно два агата, глазами.

— Вы похудели, фрау, — замечала Фрида, глядя на хозяйку с плохо скрываемым сочувствием. — Вам нужно больше кушать и принимать прописанные лекарства.

— Вздор! — отмахивалась Марго, на бегу глотая остывший кофе. — Что с корреспонденцией? Не пришел ли ответ из Питерсбурга?

— Только счета, — к ее досаде отвечала служанка. — А еще письмо от герра Вебера.

И, приседая в книксене, протягивала конверт. Марго скользила по прыгающим строчкам, проглатывая слова, как горькую микстуру, но думала о других, написанных второпях, без подписи и предисловий:

И мысленно отвечала на них:

«Любить и ждать.»

Писать же ответ считала небезопасным, а потому молчала и снова с головой уходила в заботы, в изучение бумаг и долговых расписок, в пустые разговоры с пациентами — доктор Уэнрайт не препятствовал ее пребыванию в госпитале и даже поощрял его.

— Наверное, он думает, что из меня получилась бы хорошая сестра милосердия, — делилась мыслями Марго в те редкие вечера, когда Родион, отпраздновавший свое шестнадцатилетие, не занимался изучением анатомии или не помогал доктора Уэнрайту в его таинственных лабораториях, куда Марго — как и многим из персонала госпиталя, — вход был строго-настрого запрещен.