Черчилль видел во сне, что он тигр и охотится в джунглях на благородного оленя. Беззвучно ступая, он подкрался к источнику, к которому его жертва пришла на водопой, и уже изготовился к прыжку, когда почувствовал, что некая неподъемная тяжесть придавливает его хвост к земле. Зарычав от боли, он оглянулся через плечо и увидел танк со свастикой на броне, из люка выглядывало торжествующе ухмылявшееся усатое лицо Гитлера…

Он проснулся в холодном поту. Сердце колотилось, покалеченная правая рука онемела. Не исключено, что именно этим все и кончится, подумал он с ужасом: Гитлер снова измыслит какой-то хитрый трюк, как в прошлом году в Арденнах, и переберется-таки через Канал. Прецедентов хватало, от Юлия Цезаря до викингов и Вильгельма Завоевателя. И когда танки Гудериана окажутся на английской земле, от них спасения уже не будет, во второй раз Гитлер бриттов не пощадит, он раздавит нас, как раздавил французов, так, что те только слезы утирали. Надеяться, что потомки лоллардов храбрее последышей Жакерии? На море, только на море, да и там еще неизвестно. Пацифизм помрачил умы молодых англичан, чего стоило одно только решение оксфордских студентов, мол, «этот дом ни при каких условиях больше воевать не будет». Все хотели жить, никто не рвался умирать за свободу – особенно, за свободу поляков.

Ох, Невиль, Невиль, подумал Черчилль мрачно, ну и кашу ты заварил. Когда воевать стоило, ты не воевал, мало того, даже не позволял воевать другим – чехи задали бы Гитлеру крепко, у них в Судетах была сильная линия обороны. Быть может, у союзников даже не возникло бы необходимости вмешаться, немецкие генералы еще до того устроили бы переворот, оппозиция тогда не была сломлена, каждым самолетом в Лондон прилетал какой-нибудь недруг нацистов, который умолял: «Ради бога, только не уступайте этому безумцу, как только он прикажет армии выступить, мы его свергнем!» Но Невиль изображал из себя ангела мира и одумался только тогда, когда черед дошел до Польши. Однако в стратегическом смысле это совсем другая ситуация, Польша-то предпосылок для обороны не имела, на западе – немцы, на юге – немцы, на северо-востоке – немцы, а на востоке – хитрый Сталин, подстерегающий момент, когда можно будет наказать поляков за наглость: не хотели предоставить нам коридор для войны с Гитлером, заберем теперь полквартиры. Возразить что-либо трудно, разве сама Польша не вела себя недавно точно таким же образом, отхватив от Чехословакии целый район? Это сущее проклятье, всякий находил, что он-то имеет право увеличить свою страну за счет другой, но никому не нравилось, когда кто-то нацеливался на его территорию. В любом случае время, чтобы объявить войну, Невиль выбрал самое бездарное, и пошло-поехало. Куда ни глянь, одни потери! Франции нет, Норвегии нет, из Греции пришлось сматываться, как раньше из Нормандии, в Киренаике хозяйничал Роммель, а теперь пал и Крит. Кольцо вокруг туманного Альбиона сжималось, и можно только гадать, где Гитлер нанесет следущий удар, в Египте, на Мальте или прямо здесь, по английскому берегу. Ох, удалось бы заманить Америку в войну – но Рузвельт не поддавался. Народ, видите ли, не согласен; янки тоже не хотели умирать, по крайней мере, не за Британскую империю. Право на самоопределение наций стало их священной коровой, в чем они с индусами, и не только с ними, нашли общий язык. Убежище американцы ему, конечно, предоставят, коли уж ему придется бежать с острова, все-таки наполовину свой, но объявлять Гитлеру войну не станут. Да и удастся ли ему бежать, попадет, чего доброго, в плен – о том, что будет дальше, Черчилль и думать не хотел. Вишисты могли даже потребовать у Гитлера, чтобы его посадили за Оран на скамью подсудимых. Вот и будут там с де Голлем рядышком сидеть, достойная парочка.

Перевернувшись на другой бок, Черчилль съежился настолько, насколько позволяли его немалые габариты, и закрыл руками лицо, как в детстве в Аскоте. Там его били беспощадно, жестоко, как умеют бить только английские учителя, и однако благодаря этому он получил хорошую закалку. Ибо разве жизнь не колотила его и позже – с удовольствием, можно сказать, садистски? Взять хотя бы историю с разорением, от одной мысли о которой даже сейчас, дюжину лет спустя, по коже забегали мурашки. Подумать только, он, как последний идиот, вложил все свои сбережения в американскую экономику, и когда? В буквальном смысле слова за день до биржевого краха. Должность канцлера казначейства он потерял за несколько месяцев до того, и таким образом в свои пятьдесят пять вдруг оказался нищим и безработным. Пришлось снова катать статьи – но кто может заработать на жизнь пером? Чартвелл был заложен, и ему не оставалось ничего, кроме как позволить евреям выплатить его долг за дом. А что страшнее для политика, чем оказаться в экономической зависимости от какой-то национальной группы? Благодаря деликатности евреев, духовную независимость все же сохранить удалось, но как быть с самоуважением? Правда, что-то полезное из этой истории он вынес, научился терпеть унижения так же стойко, как телесные наказания, качество, которое теперь, когда «старому военному моряку» без конца приходилось что-то выпрашивать у «господина президента», оказалось очень кстати – ибо с Англией дела обстояли примерно так же, как с ним самим в те трудные времена, Англия стала банкротом. Когда Альфред Великий в болотах Соммерсета поддерживал огонь в костре партизанской борьбы против викингов, он тоже был беден, настолько, что хозяйка хижины, в которой он прятался, обращалась с ним, как с батраком, разругала, когда однажды король не перевернул вовремя хлеб в печи, и тот подгорел; далеко ли до времени, когда потомка герцогов Мальборо отправят на кухню мыть посуду?

Черчилль отодвинул полог кровати, чтобы понять, настало ли уже утро или придется еще потомиться в постели со всеми этими жуткими мыслями, но умнее не стал – Чекверс находился довольно близко от Лондона, и от страха перед воздушными налетами окна были затянуты темными шторами. Позор и только, что премьер-министр Великобритании даже во время уик-энда не может чувствовать себя вольготно, но это еще ничего по сравнению с буднями, когда он должен управлять государством из построенного в конце Бердкейдж-уолк бомбоубежища, ибо в здание нижней палаты Геринг уже попал, и с Даунинг-стрит могло в любой момент случиться то же самое. Ехать в Чекверс каждую субботу ему тоже не дозволялось, а только в темные ночи, в полнолуние приходилось таскаться еще дальше, в Дичли, о использовании которого в качестве временной резиденции премьер-министра Канарис вряд ли знал. Сам Черчилль, индейская кровь которого продолжала бурлить, с наибольшим удовольствием ночевал бы в окопах, но тогда пришлось бы отправиться в Африку, поскольку в других местах все линии обороны приказали долго жить, а в Африке в середине лета было для него слишком жарко. В молодости, конечно, он не обратил бы никакого внимания на палящее солнце, забрался бы на верблюда и опрокинул Роммеля в Средиземное море, но в шестьдесят шесть затевать такое всерьез уже нельзя. Даже от игры в поло давно уже пришлось отказаться… Хотя если бы Гитлер согласился, Черчилль готов был сразиться с ним один на один, несмотря на разницу в возрасте. Сядут оба на коней и во главе маленьких отрядов сведут счеты где-нибудь на поляне, не подвергая смертельной опасности миллионы мирных граждан – так, как когда-то поступили Ланкастеры и Йорки. Но Гитлер, кажется, не умел даже ездить верхом, и к тому же партия никогда не позволила бы фюреру сражаться на дуэли. Да и парламент Черчиллю навряд ли…