Вверху Сатурн, внизу - Петрович.

   Перехватываюсь руками.

   Слева Петрович, справа - Сатурн.

   Повторяю движение.

   Вот теперь Петрович сверху.

   В пристойном смысле.

   - Лихо крутишься, Василий! Есть ещё молодецкая удаль! - Петрович выставляет большой палец и, наверное, улыбается. Лица не видать: забрало гермошлема - золотое зеркало.

   Объясняюсь жестами, мол, с микрофоном беда. Ну и в целом, капитан, всё вы поняли неверно.

   - Связь не фурычит? Так кто ж тебе доктор, Вася! - смеётся из динамика Петрович.

   Вздыхаю: вот ведь незадача. Чёртов микрофон...

   - Ладно, - слышу, - помогай, раз не спится.

   Показываю "окей": кивать-то в скафандре бесполезно. Включаю магниты на ботинках, цепляю страховочный тросик, двигаюсь вдоль поручня, словно троллейбус: от центрального шлюза к краю, где Петрович. Краска стёрлась, где часто ступали; обшивка металлом блестит под ногами. Ещё бы: посудина старше меня.

   Наш корабль, а точнее, орбитальный ремонтный док, напоминает формой колесо телеги... с четырьмя спицами (воображаю деревянное колесо: четыре спицы всё ж маловато). Док вращается, имитируя на ободе более-менее сносную гравитацию.

   Маршевых двигателей здесь нет, только маневровые: как запустят нас от станции, так и летим, что фрисби, до конечной точки. Обыкновенно, до другой станции, где ощутима нехватка деталей. Или дронов. Или дураков, согласных на нашу зарплату.

   ...Нет, платят нам всё же прилично. Работа вредная - в том дело. Космос и сам по себе не для малахольных, а у Сатурна вдовесок радиация такая, что рентген проходить не надо. Теперь-то хоть скафандры специальные есть, а раньше, говорят, жуть что творилось. Лишь идейные тут работали.

   Идея, к слову, была проста: дать людям воду. Прямо так, незамысловато. Вода ведь ещё лет тридцать назад в космосе была золотой: поднимать с планет дорого, а нужно её немеряно - хоть для тех же биомов на Марсе. Тогда-то и придумали собирать воду здесь, у Сатурна. Поначалу затея казалась фантастикой, но уже через год первый лёд внешнего кольца был сведён с орбиты и отправился к красной планете. Через три была построена добывающая станция, а через семь на вахту впервые зашёл наш капитан.

   Петрович встаёт на самый край, лицом к пустоте, и мне чудится, что корабль дрогнул: будто компенсаторный диск сместился на деление, прочь от нового центра масс. Капитан показывает вверх.

   - Красиво, а?

   Смотрю тоже.

   Кольца выглядят отсюда как поверхность виниловой пластинки. Можно представить: грампластинка в тысячи миль играет музыку Сатурна. Белый шум в динамиках - барабанная дробь водородных ядер. Радиация, чтоб её.

   А так, конечно, красота... жалко даже, что корабль вращается, и надо под ноги смотреть, чтоб не укачало.

   Мы-то, может, рады бы и вовсе не крутиться, да нельзя: в жилых отсеках невесомость не положена. Вчера вон экипаж хотел убавить обороты - транзит Титана посмотреть, - но Петрович запретил. Нарушение, сказал, договора найма. Узнает кто - прощайтесь с медстраховкой.

   Кстати сказать, по паспорту наш капитан звался витиевато, и имя своё не любил. Произнеси такое - на ум придёт самое большее учитель фортепьяно, но уж верно не космический волк. Отчество - иное дело. С чувством скажешь так: - Петрович! - и будто в нос шибает духом трудового человека.

   Это всё нам в первый день старпом поведал. От него-то, между прочим, разило тоже не пионами.

   А сейчас мне думалось, что капитанскую бы строгость - да к протоколу выхода в космос. Ведь торчим снаружи, а на корабле уже спят - ночь наступила (понятно, условная: ночи в космосе нет, кроме вечной). Страшновато мне, короче, когда всезнайки с мостика в ухо не жужжат.

   Петрович, словно почуяв моё настроение, разбавил тишину:

   - Василий, что думаешь о наших новобранцах?

   Молчу.

   - Фетисова Ирка-то красавица, а? Или тебе вторая приглянулась, светленькая?

   Выставляю ладони: довольно, мол, скабрёзностей.

   - Чего отмахиваешься? - возмущается Петрович. - Какие наши годы!

   Чем ближе к краю, тем сложней идти. Что за скорость! В центре дока, у шлюза, её не ощущаешь. А тут... странное чувство: ни свиста в ушах, ни ветра в лицо, а норовит столкнуть, будто с карусели. Как только Петрович на самом краю держится? Там, конечно, тоже не "же", но без страховки вылетишь пулей - это как пить дать.

   - О, - говорит капитан, - Рея восходит.

   Смотрю - и верно: выглянула из-за Сатурна.

   - Не люблю её, - говорит Петрович. - Не перевариваю. Всё чудится мне, что злая она. Мимас вон - тот суетливый. Энцелад - нарцисс. Эта же - двуличная: спереди светлая, а оборот сплошь в грязных пятнах. Не по душе она мне.

   Капитан долго молчит, а потом прибавляет странным каким-то тоном:

   - Тогда ведь она так же висела, наблюдала. Видела.

   - Видела - что? - спрашиваю. Чертыхаюсь: микрофон!..

   - Да... - продолжает капитан, - двадцать лет минуло, а всё из головы не идёт.