ПРЕДИСЛОВИЕ

Немногим из жителей Туниса известен негритянский квартал, несмотря на то, что он находится в двух шагах от управления учебного округа и здания суда. Чиновники, учителя, тяжущиеся, переполняющие грязный трамвай из Казбы, ежедневно проезжают мимо этого квартала, минуя площадь Бак-Суика с ее открытыми рундуками и снующей живописной толпой.

Квартал этот раскинулся в сторону от трамвайного пути и состоит из нескольких сотен жалких мазанок, выбеленных известкой, наполовину смытой осенними дождями. Случайно, без симметрии разбросанные переулки извиваются, как змеи, образуя окольные завороты, острые углы, крючки и причудливые параболы. Мазанки так низки, что человек среднего роста, приподнявшись на цыпочки, может одним взглядом обнять внутренность жилища сквозь покрывающую его плоскую, потрескавшуюся кровлю.

До войны, в глубине одного из этих переулков, прислонясь к стене бедной мечети, стояла маленькая хижина; там помещалась лавка старьевщика из плохо сколоченных заплесневелых досок; она вмещала кучу самых удивительных предметов: в неописуемом беспорядке валялись там старые ярко размалеванные ящики, шестисвечные канделябры вперемежку с медными блюдами, деревянные суданские вазы, ожерелья из рыбьих костей, позвонки гиены, черепашьи панцири, чучела ящериц, челюсти крокодилов и акул, изъеденные ржавчиной шпаги, амулеты, ладанки, разукрашенные подушки с туарегских стоянок, табакерки с рисунками, сделанными хенной, зазубренные дротики, круглые щиты из кожи гиппопотама и продолговатые — из кожи жирафа, напоминающие своим видом гербовые щиты рыцарей времен крестовых походов. В углу, на источенной червями полке, среди пыли и паутины, виднелось даже целое собрание старинных книг и арабских рукописей. Хозяин лавки был не только старьевщик, но и талеб (ученый); большую часть времени он сидел у двери своего домика под диким виноградом, скупо бросавшим чахлую тень, и разбирал какую-нибудь старинную книгу, изъеденную тараканами и засиженную мухами.

Странный человек был этот талеб! Черный, как сажа, с зеленоватой бородой, он казался очень старым и дряхлым. Оспа изрыла его лицо ямками, как шумовку, и разъела веки, беспрестанно мигавшие под толстыми железными оксидированными очками.

— Что ты ищешь? — спросил он меня дребезжащим голосом, когда я первый раз остановился перед его лавкой. — У меня есть все для того, кто интересуется Сахарой. Не хочешь ли вот прибитую к стене шкуру антилопы, или это туарегское копье, или кинжал с резной рукояткой? Нет? Ты презираешь эти безделки? Мне следовало бы догадаться об этом по твоим вдумчивым глазам. Ты тоже ученый. Как ты глубоко прав, сын мой, что посвятил себя науке, ибо всякое знание от Аллаха!

В то время я готовился к экзамену на диплом по арабскому языку. Как все новички, очутившиеся вдруг перед неограниченным и почти еще нетронутым полем исследования, я прямо-таки бредил старыми текстами и редкими монографиями.

— Я вижу, что тебе надо, — прибавил странный старьевщик, приложив дрожащую руку к векам и не спуская с меня глаз.

Он положил передо мной кипу разрозненных томов и тщательно стер с них пыль концом своего бурнуса.

— Вот, здесь неоценимые сокровища. Оставь, пожалуйста, эту грамматику польского языка, она неполна и ничего не стоит. Не предложу я тебе и этого словаря туарегских наречий Аира и Тагана. А вот уж это будет поинтереснее: здесь славная летопись Ибн-Шадура. Может быть, тебе уже известны эти сведения о древних государствах Нигера? Позволь, в таком случае, обратить твое внимание на другую редкостную книгу — это история династий, последовательно царствовавших в Судане, во славу господина нашего Магомета, да почиют на нем мир и благодать!

Он подал мне потрепанную рукопись с изорванными страницами, засаленную пальцами многих поколений. Это была хроника Бараминдана, самого могущественного негритянского монарха в Средние века. Я знал, что она могла дать прекрасный материал по изучению народностей Масины и Мосси с начала введения ислама в этих странах до X века нашей эры.

Пока я перелистывал рукопись, его глаза упорно следили за мной из-под руки, приложенной козырьком ко лбу.

— Сколько ты хочешь? — спросил я, закрывая книгу. — Страницы здесь испачканы; некоторых не хватает, а на других ничего нельзя разобрать.

— Твоя цена будет моей, — отвечал он бесстрастно.

Наступала ночь; какая-то женщина, закутанная в длинное белое покрывало, прошла мимо нас, опустив глаза и прижав локти к туловищу. Поравнявшись со мной, она сорвала со стены ветку дикой мяты и смяла ее между пальцами, чтобы вдохнуть ее аромат.

— Хочешь один дуро?

Он поднял к небу свои высохшие руки.

— Ты слышишь, пророк! Один дуро за книгу, где покоится столько погребенных в прошлом веков! Я буду глупцом, если продам тебе ее даже за пять!

— Вот тебе два дуро, — сказал я, желая покончить торг, — но возьму еще в придачу и эту рукопись, которая не может тебя интересовать, так как она написана по-французски.

— Ты ошибаешься, это очень старая рукопись и имеет свою историю. Обещай мне три дуро и я расскажу ее.

Он зажег керосиновую коптилку, которая, мерцая, распространила едкий дым и сел рядом со мной на деревянную скамейку.

— Было это давно, — начал он низким голосом, — очень давно, когда моя борода еще только начинала седеть. Я жил в Куке, большой и процветавшей тогда столице Бурну. Арабы кишели там, как белые муравьи в муравейнике, христиане же появлялись редко. Тот, о котором я поведу речь, был первым из них, с которым мне случилось завести сношения. Явился он летним вечером, когда бушевал арматтан, принося на своих крыльях пески великой пустыни. Караван, к которому присоединился этот белый для перехода через дюны Канена, остановился на отдых под деревьями, осенявшими своей тенью базарную площадь.

Насколько мне помнится, это был худощавый человек с резко выдававшимся носом и всклокоченной бородой, закрывавшей всю нижнюю часть его лица. Он любил детей, постоянно вертевшихся вокруг него, и научил их собирать ему самых разнообразных букашек, какие только живут под небом Аллаха. Вечерами, выйдя из палатки, он садился на землю и, не отрываясь, долго писал что-то в тетрадке, под назойливую трескотню стрекоз. Однажды утром я узнал, что он умер от приступа лихорадки. Откуда он явился? Какие душевные потрясения убелили его волосы, заострили черты его лица, сгорбили его спину? Какую тайну хранил он в глубине своих глаз? Он никому не поведал ее, но, может быть, успел записать ее перед смертью. Вот его записки. Отнесись к ним с благоговением. Я даю тебе в руки бесценный документ.

Талеб спрятал в карман мои три дуро и призвал благословение на меня и на всех моих родственников до пятого поколения.

Признаться, рукопись меня разочаровала. Написанная карандашом, на пожелтевшей бумаге, неровным и быстрым почерком, она была почти совершенно неразборчива. Что же касается самого рассказа, то он сообщал о таких странных, таких неправдоподобных событиях, что показался мне от начала до конца плодом расстроенного воображения какого-нибудь мечтателя. И я спокойно положил эти листы в ящик стола, где хранятся различные реликвии, как на кладбище моих воспоминаний.

Они спали бы там по настоящее время и мне не пришла бы в голову мысль обнародовать их, если бы, много лет спустя, я не вспомнил о них снова благодаря некоторым неожиданным обстоятельствам. Я прошу разрешения читателей «Агуглу» рассказать об этих воспоминаниях.

В октябре 19… г. я ехал на пакетботе «Герцог Омальский», принадлежащем Трансатлантической компании и совершающем рейсы между Марселем и Тунисом. При отплытии дул сильный западный ветер и корабль качало неимоверно. К великому удовольствию метрдотеля, покручивавшего усы, большая часть пассажиров оставалась в своих каютах и не появлялась к обеду. Те же, кто имел силу бороться с морской болезнью, сидели на верхней палубе и дышали свежим воздухом; пожалеть об этом усилии воли им не пришлось, так как с приближением ночи ветер начал спадать и море успокоилось.