Дядя Гоша трогает ладонью свой квадратный, точно вырубленный топором подбородок, присаживается на край стула и роняет, как под стол, три слова:

– Бороду. Пора. Брить.

(Бороды нет – одна седая щетина.)

Паша тут же подхватывается и начинает развивать тему «бороды»:

– Да ты бы отпустил ее, не держал. Брить-то не надо будет. А, Гонь? Вот таку отпустишь… – тётя Паша показывает рукой, какую именно. – Баб щекотать. Хоть бородой-то… когда больше уж нечем, прости Господи! Будешь, Гоня… как козел! – Смеется в кулак. – Ой, не могу! Нет у нас магнитофона – наши с тобой речи-то записывать! Кто бы потом послушал. А, Гоня? Да и мы с тобой… А он молодой – ох и щекотливый был. Так и сверкал на сторону! Уже и при мне.

Георгий Порфирьевич затевает резать хлеб на коленке, – и Прасковья Емельяновна тут же начинает с новой силой весело на него ворчать: и за штаны и за крошки. Но Гоню пронять нелегко. Он только щурит свои чуть раскосые глаза, ухмыляется и продолжает нарезать хлеб. Думает: «Ворчит – ну и пусть! Что ей объяснять? Одно слово – баба. Зря только язык телепать. Все равно она тебя перетелепает. Под хлебом-то у меня корка хлебная лежит – ровно доска для нарезки!»

ГЛАВА 5

Когда пришло время Паше паспорт получать, ей говорят:

– Подпиши заявление в органы. «Стучать» будешь, тогда и паспорт получишь.

Паше уже 19 лет, почтальонша, а паспорта все еще нету. Читает и пишет письма безграмотным старикам. Ее спрашивают:

– Что говорят о советской власти старики?

Она в ответ:

– А что? Почему я должна вам говорить? У меня отец кулак. Я сама – кулачья дочка. Кулачка. Почему это я должна вам сообщать? И сотрудничать не собираюсь! Вы нас раскулачили – спасибо вам огромное. Мы там с голоду пухли, а здесь смотрите: живем! Да еще как! А подписывать ничего не буду.

Тот пистолетом стучал по столу – так сердился. Несколько раз вербовали. Бесполезно. Потом начальник сменился – новый стал комендант. Хороший. Один раз даже обедал у них. Однажды вызывает и спрашивает:

– Ты, Паша, забери свое заявление-то. А то они всё пишут, что ты на них работаешь, а донесений от тебя нету.

Паша:

– Да вы что?! Ничего я не подписывала! И ничего писать не буду!

– Ну как же?

– А так же! Приставали – да! Но я ни разу не согласилась. Говорила: вербуйте кадровых. А я – кулачка, спецпереселенка. И не надо мне вашего паспорта!

– Это почему же тебе паспорта не надо? – спрашивает.

– Так они за паспорт меня заставляли заявления писать! Я им говорю: почему это кадровые, как 16 лет, сразу паспорт и получают. А мне уже 19, а я должна какие-то заявления писать?! Да никогда не стану!

Так и не написала. В конце концов, паспорт дали. Конский паспорт – корочки, как свидетельство о рождении: можно передвигаться только в пределах района. Говорят:

– Получишь настоящий после свадьбы.

Прасковья Емельяновна готовит обед: пельмени из дикой козы с добавкой своей свинины. А ко всему – достает соленые грузди и капусту, сыр, огурцы. Нет – мало! Хочет рыбу приготовить. Чистит еще и картошку, открывает банку с тушенкой.

– Мы люди деревенские. – Она прячет в глазах усмешку. – Всегда картошечку с аппетиткой поесть рады.

Потом она рубит лопатой в деревянном ведре тыкву с картофельной мелочью, добавляет картофельного же отвару.

– Понесу кабану маненько подкрепиться.

И только после этого отправляется в баню.

После ее ухода подымается из-за стола и дядя Гоша. Роняет:

– Пойду. Телкам. Капуски-картошки. Дам.

– Сладенького? – спрашиваю.

– Ну.

– На полдник?

Дядя Гоша останавливается в задумчивости. Чешет подбородок.

– А можно. И поспать. Минуток десять. После снесу.

Он ложится на диван в зимней жарко натопленной кухне и моментально засыпает.

Возвращается из бани тётя Паша – пунцовая, вся в пару.

– С легким паром!

И снова – за разговоры:

– Вот мылись сейчас. Я и вспомнила ее. Она своего была старше на 14 лет. Ей говорили: «Ты чего ж такого молодого выбрала?» А она гордится: «Это он меня выбрал!» А он алкаш, хотя молодой. Она ему в кредит машину купила. Это значит, чтобы удержать от водки и около себя. А он полгода поездил, разбил машину во все дребезги, чудом только жив остался – и бросил ее. А теперь она одна: его нет, машины нет, кредит еще выплачивает. Вот тебе и сам выбрал!

И без передыху дальше:

– Теперь у нас бабы перестали бояться давать деньги своим мужикам: водки нет, две бутылки только в месяц положено. Один-то и накопил денег: баба сдачу-то не пересчитывает. Накопил – да и укатил в Благовещенск на прогул.

Просыпается Георгий Порфирьевич. Садится на диване, хмурится-щурится, позевывает и молчит. Прасковья Емельяновна со смехом кричит ему:

– Будь здоров, с легким паром, спасибо и пожалуйста! Тёлкам-то дал обедню свою? А нет, я сама снесу.

Дядя Гоша смеется от досады за тёлок и выдает целую тираду:

– Сиди уже, репа распаренная, сам снесу сейчас.

То, что он такую длинную фразу сумел округлить, а не рубить кусками как обычно, кажется невероятным. Объяснение одно: забыл ведь совсем про тёлок-то! После телок – дров подколол, отнес в избу, в зимнюю кухню, где тётя Паша уже вовсю раскрывала-накрывала круглый стол. Сели поужинать.

– Вкусно, Гоня? – спрашивает тётя Паша.

– Ага! – улыбается дядя Гоша.

– Ну и молодец! Пока не спросишь, и ответа не дождешься. Да, Гоня? Здорово это, когда сзади ума больше, чем спереди? Цветики-цветочки. Цветы я любила. Я их даже на клумбе выращивала. Помнишь ли, Гоня? Так вы с матерью на меня тогда: «Огород, забот полон рот, а она – цветы!» Так я эти гладиолусы ночами высаживала. Чтобы вы не знали – не видели. А там камни одни на дворе. Мы же дом поднимали. Так весь грунт в камнях был. Работящие…

– А сосед вон в сарае своем: стук да стук. Тут у них все работы стоят – а он там делает че-то. Никому не показывает. Зайдем с соседкой – ничего нет, ничего не найдем. Доски и доски. А он прятал. А потом как всё-то вынес, да как набил всякие наличники да украшения в одночасье: и на крышу, и на окна, и на дверь, на кухню, на сарай – так и радостно стало на дворе. Так и осветилось. Будто кино какое. Порадовал! А тоже – про любовь ни словечка. Тоже молчун.

– У-у! Пахнет. Как! – морщится дядя Гоша от самогонки.

– А ты думал! Я всю жизнь тебя такого пронюхала. До самой до старости. Только вонючий в любви и объяснялся. Как насосется – так и лезет. Вот я теперь, Гоня, выпью, чесноку с капустой поем да еще и руки вымажу. Нюхай! Тоже полезу к тебе в постель. Трезвенник! А раньше-то было! Папаша зовет его бывало: «Иди, Гоша, выпьем полрюмочки!» А мать: «Да ему это, что слону дробина!» Отец зыркнет не нее: «Ты, старая, толку ни шута не понимаешь. В тако время и наперстку рады». Ну, Гоня и рад. Только мой папаня-то наперсток выпьет и: «Что водке зря пропадать! Давай песни петь! Бывали дни веселые, гулял я, молодец…» А Гоня так рта и не расщепит – хоть бадью в него залей. Древесина ты, Гоня. Сучок! А теперь и того нет.

– Так-так, – соглашается Георгий Порфирьевич. – Теперь. И сучка нет. Восьмой уже. Десяток.

– Ты, Гоня, вспомни, как два рубля на кино истратил. До войны еще. Бабу он в кино сводил. До сих пор забыть не может. Какое кино-то было?

– А не помню.

– Бабу, небось, помнишь?

– Дак знакомая. Одна.

– А часы как она украла в бане? Куда она их спрятала-то, прости Господи?

– Дак выпали. Часы-то. Судили ее.

– Вот до сих пор и забыть не можешь. Страху, небось, натерпелся? Правда, Гоня?

– Дак ты! Репа! Чего?

– А ты, Гоня, мне никакого замечания не делай. Я тебе десять ответов найду. Рыбу-то чистить, али как? В мандирах что ли, прости Господи, приготовить? Окуней-то?

– Так. Давай. Быстрее. Будет.

ГЛАВА 6

15 октября 1988 года, суббота