С благодарностью киевлянину

Петру Петровичу Алексееву,

кандидату филологических наук.

ОДИНОКИЙ МОТИВ

(Повесть)

«Кажется, что бездонный мотив одиноко, покинуто парит над бездонной зияющей пропастью, – момент такой возвышенности, что кровь отливает от лица. И за ним по пятам следует боязливое самоуничижение, робкий испуг, испуг перед тем, что могло такое свершиться…»

(Томас Манн, «Доктор Фауст»)

Пролог

Последнее время над Никольской Ией Петровной стал усмехаться её внутренний голос: да ведь это её упорство, чуть ли ни подвиг – не нужен никому. …Чтобы процветала шустрая публика? …И пусть! Предчувствие правоты, что у неё всё готово – осталось только проверить и обосновать – всё чепуха! Какая, однако, беспомощность. Тогда отдай свои наработки другому. Например, Гагиной Наталье Юрьевне. О, не-ет! Есть над нами ещё и Тот, кто ворочает глыбами судеб!. …И не стучи некто невидимый мне в спину – дерзновение и свой испуг пред Твоим велением, Творче, сама когда-нибудь осилю и пойму.

       1.

Поезд прибывал в начале двенадцатого ночи. Последние километры шёл вдоль моря. Ветер задувал в вагоны тёплый запах тины. Рядом с вокзалом опустевшая от курортников набережная. Дневной жар распарил теплом панели, мостовые. Буйная листва, пронизанная светом привокзального пятачка, отрадно млела, прибавляя городу в ночи зелёной силы. Вечерний бриз подул к воде.

– Пойдём сразу к морю, – позвал Егор.

– С вещами?

К дому Скибиных от вокзала раньше шли пешком. Теперь в новый район пришлось брать такси.

– Это твоя сестра? – спросил водитель, принимая у подростка чемодан.

В одиннадцатом часу Никольская с сыном прибыли на квартиру Скибиных. Открыла измождённая женщина и сказала, усадив их за стол:

– Как бы я хотела видеть твою маму. Покалякали бы с ней по-стариковски. Мы ведь институтские подруги. Всю войну проработали на донорском пункте. Потом судьба растеряла нас по разным городам.

Ию тянуло в сон, сожалея о том, что весь отпуск ей придётся занимать беседами эту истосковавшуюся по общению женщину.

Галина Владимировна приумолкла, посмотрела на Ию живыми чёрными глазами и впечатление, которое не спешила о ней выяснить, оставила при себе.

Тогда Ия раскрыла чемодан и отдала всё, что мама передала своей подруге, – чёрное бельё, заказанное на тот случай, лекарства, письмо.

Задетая такой поспешностью Галина Владимировна сделалась ещё молчаливей и стала читать письмо.

Угрюмая молодая женщина встала со сна, пыталась услужить гостям. Отнесла их вещи, постелила постель. Расправляя край простыни поверх одеяла ладонью, как бы старалась этим жестом расположить Ию к себе.

– Будете пить чай? – обратилась Галина Владимировна к Ие, проиграв голосом надежду на общение.

Тринадцатилетний Егор без интереса осматривал их новую квартиру, ни в чём не принимая участия. Спать, или к морю! Мама могла пойти к морю в любое время, «к большой, бездомной и чуткой собаке», – говорила ещё в поезде.

– Идите спать, Ия, – сказала Галина Владимировна как ученице, которая не выучила урок. – А завтра – на море. – И ушла к себе за шкаф.

Ия с утра отправилась на рынок. На обратном пути её прижали с сумкой к стеклу автобуса, сок помидора потёк по кофточке. Первое неудобство, которое причинила хозяевам, это замывание пятна от помидоров. Чувствуя, как наблюдает за ней Антонины, решила сесть и поговорить о ценах на рынке:

– Вы знаете, продавались кролики и такие недорогие…

– Что же вы кролика не купили? – Антонина изучала её, как удав жертву.

– Ия, – вмешалась Галина Владимировна, – зачем всё это вы принесли? Вы бы меня спросили. Я всё в заказах получаю.

– А цветы тоже себе закажете? – не рискнув добавить, «на тот случай»?

– Ах, люблю жёлтые гвоздики! – понюхала Антонина.

– Ия, я вам вот что скажу, – с семи утра вы должны быть уже на море. Днём поспать, а сойдёт жара – опять на море.

Слышались звонки в дверь, приходили какие-то ребята, их волосы пропахли морем, на коже выступила соль, они о чём-то азартно спорили. Вася столкнулся в коридоре с Никольской, легонько взяв её за плечи, втолкнул вместе с Егором в комнату деда и тут же исчез: щёлкнул входной дверью и сбежал за ребятами вниз.

Красивый старик лежал поверх одеяла в свежей рубашке, слегка прикрытый пледом и улыбался. Рядом фасолью свернулась белая собачка в коричневых подпалах, дружелюбно повиливая хвостиком.

– Ешьте фрукты, – предложил Никанор Карпович, – и откройте совсем окно. – Потянул подростка сесть рядом, гладил руки, плечи Егора: «Молоденький, хорошенький». Пёс уже вертелся на кровати деда, подхалимски задабривал мальца, мол, посиди ещё, но в руки не давался.

Ия поняла, что добрый старик, которого любит пёс, мог и её очаровать совершенно. Ни о чём её не расспрашивал – живёт женщина, живёт сама по себе, носит белые кофточки, и у неё есть сын. Никольской вдруг захотелось неумело и сбивчиво обосновать свой к ним приезд.

Серёжа невольно прислушался к разговору. Голос Ии, чуть треснув, освобождал сдавленный звук, звенящий подголоском-звоном, как хрустальная пробка в графине; и мелодия речи дрожащим светом лилась наружу, избавляясь от помех.

Егор видел за матовым стеклом тени, шумную озорную жизнь приморских мальчишек, слышал, как ребята ушли, хлопнув дверью. И дом затих.

– Идите к морю, – догадался Никанор Карпович, – оно для вас налито. – Галюся – позвал он, когда Егор и Ия вышли – я хочу молока.

Ия заглянула на кухню попросить молока деду и смешалась. Там сидел Серёжа. Небольшая кухня казалась подсвеченной его загаром. Серёжа пил кефир прямо из горлышка, источая телом перегретый запах моря.

Егор возник следом:

– А Вася где? – радуясь, что Серёжа не ушёл. – Мам, мы возьмём тебя в горы, пойдём за кизилом!

– Егор… – остановила Ия поспешность сына. – Сколько же Васе теперь лет?

– Восемнадцать исполнится, – Серёжа поставил недопитую бутылку, – бабушка не разрешала пить из горлышка, и ладони бережно сомкнулись вокруг бутылки.

– А тебе, Серёжа, сколько?

– Двадцать, – под бременем незначительных лет он попытался ссутулить плечи.

– А мне уже сорок… – Тревога с наклоном головы к плечу частенько преследовала Ию. - Бери торт «Птичье молоко».

Чтобы искупить гнетущее состояние отдыхающей среди больных и немощных, Ия принялась помогать по хозяйству, стараясь доказать, что она, как хозяйка, всему знает цену, а не страдающая учёным недомоганием мыбла.

Никольская писала диссертацию по физиологии растений, работа не двигалась. Но этот Сизифов труд никто не посмеет у неё отнять. …Однако Егор все зимы болел ангинами, ему нужен был юг.

– Море без вас просохнет, – напоминал Никанор Карпович, когда слышал голос Ии, и выходил из своей комнаты теперь гораздо чаще:

– Ещё успеем до конца света – улыбнулась Ия, собирая сумку на пляж.

После плотного обеда в кафе шли домой, и Егор, высыпав из сандалий песок на ковёр, ложился отдыхать. Ия брала веник, приводила в порядок ковёр и заодно весь дом.

Галина Владимировна, наблюдая за ней, задавала мальчикам вопрос: «Вася, Серёжа, а это что?» – «Лежалка!» – и перестала за всеми убирать.

Ия трясла половики, замывала полы, гуляла с собачкой. Во дворе, увидев пса, знакомые спрашивали Жульку: «Как чувствует себя наш дедушка?» – Пёс, понимая важность вопроса для них двоих, не умел ответить.

Однако Ия старалась не встретить во дворе Антонину, чтобы не стать с её карикатурным псом ей же молчаливым укором.

2.

Очень слабый, скорее как долг вежливости, был у Никольской интерес к людям. Однако входила в их мир, в пол-уха соглашаясь с мнением ей чуждым. И поддакивала. Но все помыслы Никольской были прикованы к одному предмету, к своей неоконченной работе.