«Вот умница», – баба Лида довольна, – «маме скажем, что ты молодец».

– А меня зовут баба Лида, – она решила развить успех.

– Лида, – выдыхаю я. Нужно усилие, чтобы не погружаться в ленивую теплую слизь, где ничего не надо. Далеким эхом проявляется мысль: «Что-то я должна сделать».

Через три дня мысли обрели глубину и сложность. У каждой мысли появились веточки, как у дерева. Раньше был голый ствол. И ниточки в стороны, к другим мыслям. И эта сложность требует выражения. Появилась потребность говорить. Я уверенно говорю «Баба Лида, мама Тома» и пытаюсь строить предложения. Сегодня выходной. Меня вынесли во двор гулять при участии дяди Васи. Сижу на лавке перед двухэтажным домом белого кирпича, под окнами сирень. Да, это сирень, уже почти облетевшая. А надо мной почти голые ветки больших тополей. На меня падают последние листья. Я вдыхаю ветер и наполняюсь им. Еще и еще. Ладони ощущают деревянные шершавые доски скамейки. Глубоко вдыхаю и замираю, медленно выцеживая воздух через нос. Взгляд в одной точке. Подтягиваю ноги:

– Мама, дай руку, – сдвигаюсь на край скамьи и опираюсь на ноги. Колени дрожат, но я стою. Мама плачет и прижимает меня к себе. Дядя Вася тоже рад и предлагает выпить по такому поводу. Баба Лида машет на него рукой. Я плюхаюсь обратно. Эмоций нет. Я уже так делал. В детстве. И я это помню. Пытался вставать, пока не получилось. Падал, если было больно, то плакал. Но это ничего не меняло, должно быть и будет.

Через несколько дней мы уже гуляли вместе с мамой по вечерам. Днем я с бабулей. Что я тут делаю? Думать лень. И эта лень была где-то и раньше. Она губительна. Надо хвататься за мысль сейчас, и я хватаюсь. Завеса уходит вниз, пытаясь натянуться обратно, но я не даю:

– Баба Лида, а что я тут делаю? – Баба Лида в тупике.

– Расскажи про меня, я же ничего не помню.

– Ох, милая. Значит, в себя приходишь, раз интересуешься.

– Интересуюсь.

Бабушка рассказывает, что живем мы с мамой вдвоем. Раньше в городе жили, да отец нас бросил, нехорошо поступил. Приехали к бабушке, Царствие ей небесное, от нее квартира и досталась. Мать училась, да не доучилась. Сейчас работает техничкой, уборщицей то есть, в двух местах. Горемыка сердечная. А я учусь в восьмом классе. В мае пятнадцать лет будет. Особых успехов нет, иногда книжки читаю. Мать в конторе убирает да в клубе, а там библиотека. Туда и хожу. Часто сижу, читаю и маму жду, и помогаю потом. Про увлечения мои ничего не известно. А заболела я на свой день рождения менингитом и отеком или еще чем, непонятно. Лежала в поселковой участковой больнице, в отдельном боксе на карантине. В город не отправили. Все думали, что умру. А я, вот молодец, выжила. Теперь точно оправлюсь. Был недавно случай. У девочки живот заболел. Да я ее знала, только потом вспомню. Так врачиха ей велела на печке греться. Погрелась. Аппендикс лопнул. Перитонит. Не спасли. А такая хорошая, такая умница была, красивая, училась на отлично. Так что мать забрала из больницы меня и правильно сделала. Вот, сразу на поправку пошла. У власти Горбачев сейчас. С водкой зажимать начинает.

Я слушала краткий пересказ незатейливой жизни и последние новости. Венский стул поскрипывает, когда качаешься. В голове неуютно. Будто не по форме содержимое. Казалось, мозг вынули, потом вставили как-то углом, и никак на место не встряхнуть. В память выпадают странные куски, самые выпуклые понимаются, в остальном – каша. Доктор говорил еще про интернат. Там плохо. Там смерть. «Белое на черном». Рубен. Остальная часть фамилии не вышла в сознание. Не армянин. Он испанец. Про инвалидов. Страшно. А еще больницы для сумасшедших. Туда вообще нельзя. Советская психиатрия это ад. Лучше тюрьма. «Сульфа» – выплыло иллюстрацией.

– Бабушка, а что такое сульфа?

Баба Лида оторопела:

– Тебе что, кололи?

– Нет, слышала где-то.

– Уф! Сульфа это очень больно. Людям колют, чтобы помучить. И психам, чтобы ни о чем другом, кроме боли, думать не могли. Все сульфы боятся.

– Тебе кололи?

– Мне нет. Мужу моему кололи. Сволочи. Художник он у меня был. Интересно мы жили. Да властям не понравился. Они его в психушку запихали. После нее не долго жил. Ходил, боялся всего, бедный.

В памяти открылась щель. Возникли образы, слова, эмоции. Психиатров я не люблю. А еще гинекологов. Они над беззащитными издеваются. Сульфа бывает горячая и холодная. Холодная еще больней. Это если мучить. А если допрашивать, то оксибутират натрия, это по старинке. Поведение запрограммировать – дормикум.

– А что такое оксибутират натрия?

– Не знаю. Это вы по химии проходили? Вот и вспомнила. Была у вас химия?

– Не помню. – Лезет поток. Химия. Была. Общая, неорганическая, органическая, физколлоидная, биохимия. Мозг начал разрываться. Щель я тут же заткнула. Надо расслабиться. А то точно сульфы не избежать.

Какой-то монах сказал про познание у-шу: «Это то, что когда-то знал, потом хорошенько забыл, а теперь вспоминаешь». Вот и я вспоминаю. И что такое у-шу?

Бабуля поставила на стол сковороду с жареной картошкой. Картошка была правильная. Баба Лида – молодец. У женщин обычно плохо получается ее жарить. Они нервные, ждать не умеют. А картошке надо время, чтобы зажариться. Поэтому повару, как охотнику, надо сидеть и ждать. Аккуратно с края ножичком поддевать и смотреть корочку, а не мешать все по десять раз. Надо чувствовать дух блюда. Степень зажарки можно и на слух определить по оттенкам шкварчания и потрескивания. Мешать ее надо раза два, ну три, максимум. Первый раз, когда корочка снизу красивая образовалась, тогда посолить и перемешать. И сразу сверху лук. Только порезать его надо мелко-мелко. Такой потом не видно. И ждать. Когда опять корочка сплошная появилась, перемешать. И все. Можно еще раз подержать, если по-зажаристей любишь, и в третий раз перемешать перед подачей. И резать ее надо крупными кусочками, чтобы не сухая была внутри. Масло, главное, не жалеть. Лишнего масла картошка не возьмет, а не дольешь, то сухо будет и горьковато.

– Очень вкусно, – жмурюсь я. Мы прикусываем черным хлебом и квашеной капустой.

– Бабуль, а тебе сколько лет?

– Семьдесят будет скоро. А маме твоей тридцать три.

– А я на кого похожа? На маму или на папу?

– Не знаю, – с сомнением смотрит баба Лида, – батька твой непутевый видный был, высокий, но волосы светлые, а у тебя темно-каштановые, густые, даже чуть вьются. У Томы темные, тоже не в нее. Глаза все же по матери, темные.

– Черные?

– Почти. А на лицо, думаю, в отца пойдешь. Видно, что вытянешься. Уже скулы выступают.

– А фигура?

– Какая сейчас еще фигура? Подросток. Но толстой не будешь, не в кого. И сисек больших не жди. Мать, вон, худая, да и батька спортивный. Чего разошлись? Мать не велела про него говорить. Так что сама с нее спрашивай.

Мама приходит поздно, когда уже давно темно. В ноябре темнота особенная, глухая. Но мы все равно идем гулять. И сегодня тоже.

– Доча, я отпросилась на пятницу, поедем в город, к невропатологу показываться. Направили, что бы заключение дал. А там уж куда пошлет.

– Никуда не пошлет. Хожу я нормально. Память возвращается. Писать, читать могу. Все будет хорошо. Ты только, мамочка, продержись еще немножко. И мы все наладим.

Мама порывисто обняла меня и заплакала навзрыд. Я прижалась к ней. Вдвоем плакать бы надо. Но мне не плачется. Наоборот, чувствую себя неудобно, что стала причиной ее слез. Я гладила ее по дрожащим плечам:

– Мамочка, ты у меня самая лучшая. И институт свой закончишь. Восстановишься и закончишь.

Плечи затряслись еще больше. Мне тоже сжало горло, и подступили слезы. Жалко и ее и себя. Это легко можно задавить и сдержаться. Но в себе держать нельзя сейчас. И я пустила слезы вволю. И все равно ощущение чужое. Делать надо что-то, действовать, а не слюни разводить. А то привыкнешь и будешь, чуть что, в истерики впадать. Так что я плакала, но за скобками была готова к делу. Наплакавшись и обнявшись, мы пошли домой. Но что-то заставляло меня не просто идти, а контролировать тени за редкими фонарями, далекие звуки и близкие шорохи.