-Бабенко! Слышь, Бабенко!

–Ну – чего тебе?

–Тебя на днях особист на кой вызывал?

–Тебя оно не касается…Гм…Гм… С вагона выгружались, понимашь, в субботу, ну я затвор с винтаря и обронил!

–И что…

–А то! Чуть было в штрафроту не загремел, вот что!-Бабенко зло сплюнул и тяжело, по-окопному, выругался.

–Со мной тоже такое было…Только я не затвор потерял, а в карауле чуть-чуть присел, так он прицепился – мама не горюй! Мне он тогда тоже, сперва штрафротой угрожал. Упрекал, что я в оккупации…был, а потом дал бумажку и говорит: пиши, мол, Стрюков, все, что слышал, о чем ребята говорят, может кто панику гонит, ну такое все… Выкрутился-то ты как?

– Спасибо, комбат помог. Принес прямо на допрос тот клятый затвор и говорит: так, мол и так, сержант Бабенко, товарищ старший лейтенант, есть у меня в батальоне лучший пулеметчик, понимашь, каких еще поискать, а уж если и судить кого за то, что мы затворы винтовочные всегда и везде теряем, так это, понимашь, самого конструктора царской армии, Мосина, ведь стоит только в бою ли, в походе ли, зацепиться им за что – и до свидания! Провернулся и выпал, зараза! То- ли дело, говорит, винтовочка СВТ, наша, советская, тут затвор уже не потеряешь… Ну, так, вроде, шутя, по-хорошему, да и вытащил он меня! Зато потом сам уже три наряда ввалил, при кухне, ха-ха-ха!– так я их с нашим удовольствием…отдубасил. Да, вот еще в заслон с тобой, салагой, отправил.

–Так, а затвор он твой где…

–Да какой он мой! Просто – затвор принес и шабаш! Душа, понимашь, командир, одним словом. А бумагу свою старлей и мне под нос совал, в иуды хотел записать…Ладно, молчи уж…А то мы так, болтаючи, не только разведку, а и целую дивизию фрицев проморгаем!

Над передним краем, над изрытым воронками и бурыми линиями пустых окопов правым берегом излучины Дона, над искромсанными войной, редкими в этих местах, перелесками, кое-где еще горящими от недавнего скоротечного боя, заходила душная летняя гроза. И передок притих, затаился, не стало слышно даже ни дежурных пулеметных очередей, ни беспокоящего минометного огня. Птицы, вроде защебетавшие в установившейся вдруг мирной тишине, тоже умолкли. Только резкие грозовые раскаты в посиневшем небе грохотали все ближе и ближе и все живое на земле, повинуясь вечному инстинкту самосохранения , искало укрытие от наступающего беспощадного ливня.

Бабенко, немного приподнявшись над бруствером, закрепил полог плащ-палатки на рогульках, натянув ее с небольшим уклоном, чтобы был сток. Сложив сошки «Дегтяря», положил его на бруствере стволом вниз: -Вода попадет- станет плеваться при нагреве…Ты самой-то, откудова будешь,– с удовольствием затянувшись, спросил он Стрюкова, не оборачиваясь,– говор, вроде, городской, а как бы и не нашенский? Хохол, штоль ?

– Да нет, из Харькова я.

А-а… Был я до войны и в Харькове, понимашь, с футбольной командой « Сталинец» от нашего завода,– усмехнулся Бабенко себе в густые рыжеватые усы,– закрутил там с одной, Валечкой…Ой, мама родная, где ж те денечк-и-и!

–А на каком стадионе играли?

–Мы, парень, с Валюхой все больше на ее стадионе…играли, ха-ха-ха! А в общем… Да на Тракторозаводском, он тогда там один и был , это году в тридцать втором, кажись ,было…

Вдруг крупные и редкие капли дождя частым боем забарабанили по плащ-палатке, поднимая вокруг позиции столбики пыли, воздух сразу посвежел, стало легче дышать. А внизу, и спереди, и сзади- уже встала сплошная стена низвергающихся с небес прохладных водяных потоков. Еще часто сверкали вспышки коротких молний, но грохот прекратился.

–Немец в такое светопреставление не полезет, у него автомат сырости боится, да и сам он…Да-а…Там же, рядом со стадионом, по улице Тракторозаводской, и жила тогда моя Валюха, на заводе вахтершей работала. А я, понимашь, после тренировок, когда ребята дрыхнут без задних ног, с букетом, с бутылочкой- на свиданку, молодой был, дурь девать некуда, а…– тут он встретился вдруг взглядом со Стрюковым и осекся. Тот же от изумления вытаращил глаза и невольно открыл рот: – А номер дома ты, Игнат Иваныч, не припомнишь, где жила твоя…зазноба? Ну, на Тракторозаводской улице?

–Да…н-нет, а тебе зачем? Я в те годы номера домов не спрашивал, понимашь…Ты ж тогда еще под стол пешком ходил! Ты, Тимоша, какого года будешь?

–Двадцать четвертого. И мы с маманей по этой улице жили, да и живем…Наверное! Ведь там немец теперь,– негромко проговорил Стрюков опустив голову ,– так что, Бабенко , мы старые знакомые!

– И надо б за встречу выпить, по обычаю!– расхохотался Игнат,– у моей Валюхи тоже, помнится, малец был, я его и видал-то раз-два, понимашь, прихожу, бывало, а она его уж давно уложила, спит паренек, ну, а мне, кобелю, ха-ха-ха!– только того и надо! Мужик-то ейный бросил их, когда пацанчику и года-то не было…Уехал, говорит, в Москву, связался с шайкой, да и …сгинул где-то. А она…

–Стой! Так это ж моя мамаша…и… Вот это да!! Неужто, а?– Стрюков привстал, широко раскрыв глаза, головой упершись в натянутую палатку,– ты и есть тот самый…Нет! Не может быть, того ж, я ведь помню! Макаром… она называла, а ты- Игнат!

Теперь уже Бабенко, раскрыв в изумлении рот, уставился на своего напарника. Положив ему руку на плечо, усадил на дно окопчика:

– Дождь… уж кончается, ты,..п- присядь от греха…Макаром, понимашь, меня тогда все и прозывали…И ребята, ну и…На деда я , как две капли воды, а он-то и был- Макар! Понимашь!! Так с детства и прозвали. А хлопцы же, все ж наши, с улицы, в команде…Ну и: Макар да Макар…А я-то с ней как закрутил? Мы тогда шесть- ноль, накостыляли, как следует, уж и забыл- кому, да это не важно, ну и после матча стали девки от завода, слышь, цветы нам, как водится, вручать! Всем дали, понимашь, а я стою, ну и она с букетом, а ей кто-то из ребят и говорит: -вон, Макару отдай! Глянул я в эти зеленые глаза-а – и пропал!! Так и встретились…Так она меня потом все Макаром кликала, да я ничего, привык, понимашь. Так во-от оно что-о! Ая-я-ай!.. Так, а ты из дому…давно? Как она живет? Сошлась с кем, или как? Ты, Тимоша, не молчи, рассказывай, давай,– Бабенко несколько раз вскакивал и садился, пока говорил, зачем-то полез в «сидор», потом опять его завязал…Лицо его вдруг покрылось краснотой, вспотело, он снял и куда-то сунул пилотку, а теперь шарил по окопу, ища ее, но мысли его, видно, были очень далеко отсюда…

…Из-за уходящей на восток лиловой тучи ворвался в мир снова солнечный день, но недолгая тишина сменилась опять недалекой канонадой. Это немецкая артиллерия била по переправам через Дон, не давая отходить измотанным в непрерывных боях частям Красной Армии, откатывающимся на восток, к Волге. Бабенко и Стрюков, в числе двух пулеметных групп, были оставлены комполка, еще на зорьке, в качестве заслона от возможного прорыва немцев к переправе. Они заняли выгодные позиции на высотках, на древних курганах, у трех, с разных направлений сходящихся к переправе, дорог. Переправлялся же стрелковый полк, сильно поредевший в последних боях, очень медленно, постоянно восстанавливая разбиваемый вражеским артогнем и бомбежками и без того хлипкий наплавной мост через Дон. И, когда уже после полудня, последняя полуторка, подпрыгнув на съезде, оказалась на левом берегу ,комполка дал три зеленые ракеты, для заслонов означавшие: полк переправлен, мост взорван, в сумерках- отходить на левый берег! Под прибрежными кустами, замаскированная, оставлена была для них небольшая рыбацкая лодка…

–Да ты не суетись так ,дядя,– Стрюков, широко улыбаясь, подал Игнату его пилотку, лежавшую на бруствере,– может, плащ-палатку-то сдернем, дождь давно ж кончился?

– Я те сдерну! У фрица еще и авиация имеется,– пробормотал тот, думая о чем-то своем. Немного успокоившись, Бабенко достал из вещмешка новый трофейный бинокль и стал осматриваться:– Не томи, Тимоша, рассказывай.

– Хороший у тебя бинокль, откуда такой?