О мастерстве и ремесле в литературе говорят охотно и много. Вспомните фонвизинского "Недоросля", где портной, шивший Митрофанушке кафтан, заявляет госпоже Простаковой, что самый первый портной шил хуже него. Опыта человек набирается от предшественников, а потом он сам его передает. Ученичество в ремесле благодаря учебе сокращается в сроках. А мастерство? Кто учил писать Льва Толстого или Тургенева? Тогда ведь не было Литинститута им. Горького, куда рвется нынешняя одаренная молодежь. Литинститута не было, а литература XIX века самая мощная, самая высокохудожественная, до уровня которой редко кто докарабкался из лучших писателей XX столетия.

Тут очень важна литературная среда и, так сказать, скрытый период созревания, когда писатель пребывает, как шелкопряд, в коконе своих творческих сомнений, мучений и открытий.

Мое школьное литературное окружение "кучковалось" вокруг рукописного журнала "У лукоморья", в ленинградском университете, где я учился на журналиста и переводчика чешского языка, ходил в студенческое литературное объединение, которым руководил наш земляк поэт Леонид Хаустов. Туда я осмелился представить на суд свою первую повесть о студентах "Ищу призвание".

Конечно, ничего не дает так много, как свой собственный горький опыт, первая книга, погрузившись в которую, ты постигаешь тайны создания характера, поиска точной бытовой детали, диалога с психологическим подтекстом.

И общение. Мне много дали беседы с нашим местным прозаиком Борисом Перфильевым, который щедро делился своим опытом. А позднее я трепетно "брал литературные уроки" у известных прозаиков Павла Нилина, Николая Атарова, Юрия Лаптева, Гавриила Троепольского, бывая в подмосковном доме творчества Переделкино.

В 60-ые годы почти все мы увлекались "бывалыми мальчиками" из книг Василия Аксенова, Анатолия Кузнецова, постигавших жизнь на целине, великих сибирских стройках. Нравилась ироническая манера письма этих "властителей дум".

Природа смешного, которую острее всех постиг непревзойденный Гоголь, нажил я не только у Аксенова, но и в книгах Александра Малышкина "Люди из захолустья", Виктора Кима (Суровикин) "По ту сторону". Манера этих прозаиков мне нравилась и отчетливее всего она отразилась в моих повестях «18-ая весна», «Белогривая метелица», «Летние гости», «Фазендейро Петухов» и другие, романе «Свадебный круг».

Многие критики писали о моих книгах – Ф. Кузнецов, Ю. Суровцев, И. Стрелкова, В. Свининников, но, пожалуй точнее и вернее всех поняли пружины действия Владимир Крупин и нижегородский критик Вячеслав Харчев.

Невыдуманная жизнь, реалистический свежий взгляд тронули столичных редакторов. «Русскую ночь» при Б. Полевом напечатала «Юность», а «Свадебный круг» журнал «Нева».

Конечно, не обошлось и без горьких для меня оценок. Критика, как и политика, бывает грязной и предвзятой. Именно эту предвзятость я почувствовал, когда, увидев «очернение советской действительности», меня дернули за повесть «Ищу призвание», а потом за роман «Свадебный круг». В 80–е годы моего «очернения» тем же критикам уже показалось мало. А я просто писал правду, потому что все мои герои и ситуации в романах и повестях были подсмотрены в жизни. Работая собкором областной газеты «Кировская правда» я не по одному разу объездил все районы области, а их было тогда 60, встречался с сотнями не придуманных человеческих судеб .

Через очерк и публицистику, которые у меня печатали в 70-е годы многие центральные газеты и журналы, начиная со «Знамени», «Невы», «Нашего современника», «Правды». «Советской России», «Литературной России» и кончая «Крестьянкой», я пришел к осмыслению происходящего. А толчком, наверное, послужила повесть Василия Белова «Привычное дело». Это было, как признание! Не «бывалые аксеновские мальчики», а мужик Иван Африканович Дрыгин и его однодеревенцы. Ведь такими же были и окружавшие меня вятские мужики, мои однодеревенцы из Малого Кабанова, где я родился и провел детство.

Эта книга Белова дала ключ к пониманию дневников моего деда Василия Фаддеевича, который писал их с 1914 года до самой смерти, которая последовала в 1949 году. Сшитые дратвой тетради из оберточной бумаги содержали разгадку к пониманию трагической судьбы русского крестьянства. Под влиянием этих записей появилась «Русская печь», роман-хроника «Эх, кабы не цветы да не морозы», в какой-то мере роман «Свадебный круг».

Эти вещи охотно печатали столичные книжные издательства «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Советская Россия», и другие.

80-е годы со своими бесстыдными обнажениями, неуемным стремлением очернить все и вся поначалу обескуражили. Чернота – это ведь тоже не та чистая правда, во имя которой поднималась «чернуха». У меня свой взгляд на происходившее и происходящее. Конечно же, он не оригинален. Надо видеть жизнь с позиций простого человека, попавшего в жернова перестройки. У меня свой ответ. Босоногое деревенское детство и войну захватил, правда, подростком и голод уже и сиротство. На медные кухаркины деньги учила меня мать.

Сохранилась ироничная манера письма, но герои описываются с сочувствием. Да и как иначе отнесешься к главной героине повести «Батрачка» Вере Бритвиной, которую судьба забросила с вятского севера вроде бы в благодатные хохлацкие места. Но чувствует она себя там неуютно из-за дефицита людской доброты. Наверное, таковы «загниголовые» Склика и Лидия Панагушина из повести «Бабье лето в декабре», которые пытаются стать бизнесменами, но попадают в такие переделки, что сами себе не рады.

А вот героиня рассказа «Жужелица» Марксина Моисеевна из разряда «жучков», которая постигнув тайны мимикрии, выдают себя за «полезных насекомых», хотя вред от них несусветный. Близок Жужелице комсомольский активист Афончик, он же Джек Барминсон, приобретший новые моральные «ценности». Но ценности ли это, если благополучие держится на обмане и жестокости и бессердечии.

Л.Н. Толстой как-то обмолвился, что наступит такое время, когда писателю не надо будет выдумывать своих героев. То и дело встречаются такие судьбы и ситуации, что и вправду выдумка ни к чему. Сам, восхищенный яркой необычной судьбой человека, старается передать свое удивление и радость от этого знакомства. Таковы услышанные рассказы о Юрии Мальцеве, мальчишкой 8 лет попавшим в колонию во время войны, и благодаря мечте стать «как путешественник Лаперуз», выбравшемся из воровского мира. Услышана неожиданно и история Женьки Перетягина (Рассказ «Женька Перетягин и товарищ Сталин».) Но чаще всего, конечно писатель эксплуатирует свою биографию и свое окружение. В этом отношении я не оригинален. Не будь во время войны моего прекрасного деда и его записок, оставшихся мне в наследство, вряд ли бы я сподобился написать и «Русскую печь», и «Летних гостей» и хронику падения крестьянского двора, многие из детских повестей, выходивших в «Малыше» и «Детской литературе».

Жить и писать мне помогает то, что я верю в человека, что честность, справедливость, которых он достоин, одержат верх. По своей натуре я оптимист и надеюсь остаться им.

Владимир Ситников.

В тот год уже второго сентября заявило о себе веселое молодое бабье лето. Симе даже показалось, что вернулся июль. Солнышко днем пригревало так, что она ходила в одной блузке. Осень по календарю, а теплынь, на деревьях ни одной желтой пряди. Только утренняя зябкость делала наведки: не за горами стылые утренники с хрустким ледком в копытных следах, застекленными лужами и прудами.

Неторопко бралось село Содом за копку картошки. Ботва была зеленехонька. Набираться бы еще клубенькам весу.

Сима первой зазвала Саню Рябова, по-деревенски Саню Рябчика, которому при дележе колхозной техники досталась впридачу к трактору «Беларусь» картофелекопалка. Пришла Санина пора подсуетиться с заработком. Рябчик вытряс сухонькие, будто мытые клубеньки, на Симиной одворице, получил в награду флакон «Трои».