Слава рукам, превратившим шрам

в эрогенную зону,

слава рукам, превратившим в храм

домик сезонный,

рукам, преподавшим другим рукам

урок красноречья —

вечная слава твоим рукам,

локтям и предплечьям!

Вера Павлова «Нежней не бывает»

Диссимметрии складываются

1

Человек скреплен состраданием.

Как только сострадание исчезает – исчезает и человек

Дмитрий Емец «Мефодий Буслаев. Танец меча»

Я знаю, сколько шагов в моей комнате от кровати до стола, до чайника. Знаю, сколько вода набирается в ванну, сколько – после еженедельной профилактики, сколько в кастрюлю, в кружку чайную, сколько ложек лежит на полочке, сколько раз повернуть ручку радио. Я умею на ощупь, одна без помощи. И печатать могу, и готовить могу, и гулять иногда. Выхожу без Вельки и тенью за незнакомцами-прохожими следую, куда они – туда и мне, пройду чуть-чуть и к следующим. Назад сложней… Да что мне! Справлюсь, умная. Уж двадцать один год такой же, как они, притворяюсь. Закончу перевод с Тольского и домой.

Стук печатной машинки вторил песенке дождя. Грузные капли там, круглые буквы здесь. Кошка смотрела на клавиши, лапкой тянулась к пальцу. Ей было скучно. До обеда час, потом ещё три.

«Здравствуйте, Анна!» – взвизгнула серая машинка. Кошка ощетинилась, вздыбила хвост, отвернулась. Рука соскочила, добавляя громоздкому слову «засвидетельствовано» лишнюю букву «н». Замажу потом.

«Здравствуйте», – я тоже буркнула что-то приветственное в ответ. В динамике зашипело, завизжало, запиликало. Велька мявкнула и сиганула со стола, сбивая хвостом недописанную справку.

«Через полчаса… – пробилось через шипение. – Немедленно. Анна?»

«Да», – я стукнула кулачком по сиреневой вставке, ещё немного краски прискорбно осыпалось, под краской ржавый металл. Устройство пикнуло, шикнуло и присмирело. На том конце закашлялись.

«Мне неудобно вас просить. Но это не я придумал, вы же знаете. В общем, найдите Галвина, а лучше Ви́ррина Ода и передайте им наше любезное приглашение в суд. На проходной вещицу спросите».

«Но я…»

«Работаете. Все мы работаем, Анна. Великих, тут пруд пруди, а великих с пропуском в Нижний город маловато. Тем более Инна болеет. Вам же несложно? А как управитесь, идите домой. Завтра закончите. Терпит. Вам же несложно», – повторилась коробочка.

Мне сложно.

«Г-галвину?»

«Чернокнижнику Галвину, – проскрежетал динамик, – вашему старому знакомцу, – будто плюнул, и вновь зашёлся шелестящим кашлем. – Но вы не беспокойтесь, больше вспоминать об этом вашем сомнительном знакомстве я не стану. Все мы ошибаемся. И да, проверьте факс, распечатался…» – что-то в глубине серой машинки тревожно щелкнуло, запахло гарью и тишиной.

Наверное, я должна быть благодарна, но что-то не идёт. Эта славная история, которую уже давно пора бы забыть, началась около года назад, ранней осенью. Тогда я ещё жила в обители. Слепая цыганочка! Главное никому не рассказывать. Да и кто мне поверит? Стены обители крепкие, всё сохранят. Я ведь могла не уезжать, я могу вернуться назад.

В будке на проходной никого не было. Тощий старичок-охранник курил снаружи, оставив ополовиненную чашку с чем-то мутным, едва ли кофейным. Я тронула дверь, та заскрипела. «Возьмите», – кивнули мне с улицы. В провале входной двери его спина казалось совсем тонкой и чёрной, а может просто, так видела кошка. Я цапнула свёрток – подписанное кривыми жирными буквами письмо, дёрнула молнию на сумке. Вечно она заедает. Для Виррина Ода. Что ж, это неплохо. Виррина я знала недолго, не думаю, что он вспомнит. Такие влиятельные люди…

Охранник гакнул. Я подхватила сумку, прижав к себе потуже, чтобы не выпало, и выскочила наружу, потом застегну. А может, он смотрел не на меня, мы всё-таки ладим, как ладят едва знакомые, а на эту посылку, дурную посылку, на приглашение в суд? И всё же мне сделалось плохо, тревожно и колко, я выпила чувств сполна. На воздух, Ань. На воздух.

***

«В томной буковой роще, забытой богами да картографами, выросла башня с хрустальным алтарём. Приходили в башню лишь раз в году по осени, приходили возложить на дивный алтарь три рябиновые грозди – одну людскому богу, одну лесному, а третью чёрному, чтоб не свирепствовал», – ручка скрипнула и остановилась, тягучая капля мазнула по белой странице. Последнего я уже не видела. Мир опасливо почернел, и вместо неоконченной рукописи моему взору предстал вздувшийся, свежевыкрашенный плинтус. Под плинтусом скреблось и пищало мышиное братство. Велька, возмущённая от усов до кончика полосатого хвоста, одним махом перебралась со стола к стене. Кошачьи инстинкты оказались сильней. Велька тряхнула мордой, точно смела паутинку с усов, и сделалась совершенно свободна. Мышей мне не побороть. Видеть глазами Вельки – легче лёгкого: это моя кошка, она мне доверяет, но вот заставить её смотреть, сколько и куда требуется, почти невозможно. Часы монотонно тикали, посмеивались надо мной. Легонько коснусь, вот тут рядом с семеркой, я слышала, как било шестой час, и здесь, только бы не сбить. Стекло я сорвала, ножом выковыряла. Мои часы, что хочу, то и делаю. Да и зачем они мне такие целые, превосходные, за целый червонец, но со стёклышком? Без пяти минут семь. Так к утру не закончу.

«Ну же, Велька! Иди, иди ко мне. Ну, пожалуйста!»

Кошка не слушалась, моя воля дробилась да легкими пушинками выскальзывала. Мыши важней, вон, как они пахнут! Вон, как шуршат! Я потёрла нос, расправила плечи. Писать и без Вельки можно, подумаешь, линейку подложу, чтобы строчки не прыгали. Знаем, делали. Только читать, смотреть и переписывать… только…

«Велька, вернись! Я приказываю!»

И ушами не повела. Плохая из меня ворожея. Ох, безумица! Зачем вообще за такое взялась? Слепая девочка, решила подработать писарем. Рассмеяться бы, расхохотаться бы!

«Велька, милая…»

Мама учила меня, как ворожить. Сама не умела, но всё говорила, мол Аннушка, мир покорится тебе, послушается. Куда уж там!

Далеко в коридоре скрипнула первая ступенька. Кто-то поднимается. Комнатка моя под самой лестницей, значит все мыши и скрипы мои без исключенья, а к ним кухонные запахи, хлопки дверные, смешки да перебранки. Идёт. Тяжело ступает, будто бьёт. О каждую ступень «тук». Шаг, шаг и звонкий удар – трость с металлическим зубчиком, а может посох, или зонт. Никто у нас так не ходит. Пришлый. Чужак. Ни пекарский сын, он оленёнком по две ступеньки за шаг перемахивает, ни голова деревенский – тот шаркает, подошвы скребёт. Посыльный. Замковый, наверняка, иль хронист Кари́льдский книги менять прибыл. Шаг, шаг, тук. И часы «тики-так» отбивают. И птицы за окном виноград делят. Ближе. Не ко мне ли идёт? Да что ему у меня делать? Матушку проскочил уже… Велька, наконец, оторвалась от стенки разобиженная, что старая княжна. Вот, морда. Ну, прыгай ко мне, поработаем. Шаги достигли предельной близости. Я взяла и вытащила шпильку, распуская копну чёрных кудрей.

***

Дуло так, что до вокзала, я, то бежала, то ползла, хватаясь пальцами за ограду. Кошка притихла в вороте пальто, сумка била по бедру, остриженные чёрные кудри липли к губам и лезли в глаза. «Это скоро закончится», – повторяю точно мантру. Дальше чай и тёплая вода, а ещё можно купить чего-нибудь вкусного, сладкого и с кремом. Я просто скину эту гадость в Нижнем городе и поеду домой, приму ванну, а потом на чтения. Сегодня Птица будет петь о хрустальных горах, о героях, обратившихся в камень.