МИХАЛЫЧ
«Люди не умирают. Они просто идут по асфальтовой дороге из одного пионерлагеря в другой».
Сторож Михалыч опустошил последний стакан водки и выключил свет в каптёрке КПП лагеря. Поёжился, кутаясь в старый ватник, придвинулся поближе к горевшему красной спиралью в темноте комнаты обогревателю. За окном трещал мороз и завывал ветер. Утром ему снова предстояло дорожки от снега чистить. Впрочем, для кого? Зимой здесь было тихо и пустынно, не звучал детский смех, по тропинкам не носились стайки весёлых пионеров, горн не трубил линейки, не звал на обед, а деревянные домики стояли заколоченные досками крест-накрест до начала смены. Раз в неделю, по воскресеньям,сюда наведывался директор Семён Михайлович. Он приезжал со своей супругой, белокурой девушкой, Ярославой Сергеевной, или просто Славей, как она разрешала себя называть. Летом Славя работала в лагерестаршей пионервожатой. Впрочем, иногда директор приезжал один, а иногда, по снежным заносам, не приезжал вовсе.Семён мельком оглядывал территорию, проверял журнал посещений, в котором, как обычно, не было ни одной записи, оставлял положенный Михалычу денежный аванс, хлеб, консервыи вермишель. Закончив свои нехитрые дела, через пару часов он укатывал на странном серебристом грузовике с надписью
TESLA
. Странно, все директора ездят на внедорожниках. Почему не он? Или зарплата директора государственного бюджетного учреждения не позволяет? К воскресенью Михалыч начинал готовиться особо тщательно ещё в субботу. Не пил, сбривал недельную щетину, делал обход территории, вкручивал перегоревшие лампочки, чистил дорожки, проверял замки, поправлял скамейки. Словом, стремился к тому, чтобы заснеженный лагерь выглядел идеально. Окончив работу, он с торжествующим видом смотрел на памятник какому-то партийному деятелю, первому секретарю товарищу Генде, осознавая всю важность и значимость своего пребывания на посту сторожа. Заботливо протирал тряпочкой высеченные на постаменте слова “Генда – жил, Генда – жив, Генда – будет жить!” Что-то величественное таилось в этой фразе. Михалыч будто читал формулу бессмертия. Иногда произносил заклинание вслух, и ему казалось, что каменное изваяние улыбается в ответ. Всё остальное, свободное от работы время, можно было ничего не делать, и единственным способом как-то коротать время оставался старенький советский телевизор “Славутич”, показывавший три программы, и ящик “Столичной”. – Какого я здесь вообще делаю за эти 15 тыщ в месяц? Ведь мог бы стать известным программистом, режиссером, писателем, фотографом (в голове пронеслось ещё с десяток профессий, оканчивающихся на “-бы”, да не стал), а сижу вот тут в “Чайке” сторожем! Михалыч посмотрел на своё отражение в зеркале, почесал щетину и задумался. Жалеть себя он любил, осознавая полнейшую ненужность этому миру. Ему-то уж точно не поставят памятник на площади, как первому секретарю.Ничего замечательного в жизни сторож не сделал. Детей нет. Нормальной работы тоже. Чтобы как-то выжить, устроился на зиму охранником в пионерский лагерь. И то неплохо. Крыша над головой есть, на еду хватает. Но настоящим подарком стал ящик припрятанной кем-то “Столичной”, который он обнаружил в подвале тира. Неужели его где-то “спионерили” пионеры, а может, вожатые собирались отметить окончание смены? Но как бы там ни было, ящик немедленно перекочевал в сторожку, где был спрятан за кушеткой и завален тряпками для маскировки. И вот сейчас, как раз с этого самого места, на Михалыча смотрели из темноты светящиеся жёлто-зелёные глаза. – Пить меньше надо, – сплюнул сторож и перекрестился, – пора заканчивать с водкой на ночь. Но глаза не исчезали. – Уйди, белочка! Никакой реакции. “А вдруг это террористы, об угрозе нападения которых я расклеивал плакаты?” – пронеслась мысль. “Что ж там было? Ах, да, точно. Если вас взяли в заложники, нужно не сопротивляться, соглашаясь со всеми требованиями. Во время спасательной операции упасть на пол и ...” Но вместо предписанных инструкцией действий он громко закричал заученные до автоматизма в армии слова: – Стой! Кто идёт?! Стрелять буду! Только вместо ружья у него в руках была всего лишь пустая бутылка. – Не... не надо стрелять..., – жалобно пропел в темноте тоненький, слегка испуганный голосок. Михалыч застыл в изумлении. Он был в полной уверенности, что глаза – это галлюцинация, но теперь не оставалось сомнений в реальности происходящего. Либо началась белая горячка, и он разговаривает с призраками, либо в комнате действительно кто-то находится. Здесь трудно сказать какой вариант предпочёл бы сторож. С одной стороны, сходить с ума, спившись, не хотелось, но с другой – признать наличие странного посетителя ночью в запертой изнутри комнате – было ещё страшнее. Сердце бешено забилось, а рука медленно потянулась к выключателю. Стараясь не делать резких движений, Михалыч осторожно отступил на шаг к стене. В трёх метрах находилась спасительная дверь, впрочем, даже если ему удастся к ней добраться и отпереть, прежде чем на него нападут, куда бежать среди ночной метели? Он лишь крепче сжал бутылку в руке – единственное доступное оружие. – Не... не надо свет. На этот раз сомнений быть не могло – с ним кто-то говорил. Живой и разумный. К тому же предугадывающий его намерения. Впрочем, если слова звучали внутри головы, то становилось вполне понятно, откуда посетитель может знать мысли Михалыча, так как это был его собственный голос. – Я... я сама... Глаза обрели очертания головы, а голова превратилась в силуэт девочки, одетой в лёгкое летнее платьице. Рассмотреть её в тускло-красном свете, отбрасываемом спиралью нагревателя, Михалыч не мог. – Я... вот я... Простите что напугала. Сторож сделал уверенный шаг к выключателю, но девочка вновь попятилась в темноту. – Не... не надо свет. Глаза. Больно. Говорила она как-то странно. Первый слог был похож на примяукивание кошки, будто “ня” или “мя”, а фразы состояли из одного-двух слов. Михалыч почувствовал себя увереннее, поняв, что имеет дело не с террористом и не с призраком, а с какой-то пионеркой из лагеря, но страх всё ещё не уходил. Откуда она могла здесь взяться? Практически раздетая, посреди ночи, да ещё и в закрытой сторожке. Может быть днём забежала и спряталась за кушеткой, пока он делал обход? Впрочем, нет. Доставая бутылку вечером, он бы непременно её заметил. – Я... я всегда здесь была... Михалыч опешил. – Эй, только не говори, что мысли читаешь! – с трудом выдавил он из себя. Голос получился каким-то сдавленным и напуганным, совсем не таким, каким подобает разговаривать сторожу лагеря с нарушителем. – Не... люди спрашивают, когда видят... И вы спросить хотели... Сторож лишь непонимающе покачал головой, пытаясь рассмотреть ночную гостью, насколько это позволял сделать свет. – Мне... мне нужна помощь. Кроме вас нет людей... Михалыч как-то сразу приободрился. Никто не просил его о помощи последние лет десять. А тут выходит, что он, захудалый, никудышный, почти спившийся вахтёр, может кому-то помочь, и на миг представил свой памятник на площади, рядом с товарищем Гендой. – Хм, чем же я тебе помогу? – Мой... друг пропал. Михалыч неодобрительно покосился на дверь, из-за которой доносилось завывание ночной метели. – Боюсь, сейчас мы никого не найдём по такой погоде. Тут собаки нужны, фонари, спасатели, много людей. Ты бы в МЧС позвонила, – сторож досталмобильный. – Не... Не нужны собаки. Нужны сны. – Что? Какие сны? – Любые. Вы должны уснуть. – ... и не проснуться... да уж, конечно! Ищи дурака! – Не... Нет дурака. Вы один в лагере. Летом дети. Зимой – пусто. Не спят. Нет снов – не могу ходить по дороге. Не могу идти – не могу найти. – Знаешь что, деточка, иди-ка ты по своей дороге, только меня не впутывай. Я ничего не понимаю. Кто пропал? По какой дороге? Зачем спать? Теперь Михалыч был уверен, что силуэт, говорящий загадками, мерещится спьяну. Его зацепило сравнение с дураком, хотя обладательница удивительных глаз хотела сказать совершенно иное и никоим образом не думала его обижать. – Мне... мне некуда идти. Выне бойтесь. Я... я любой сон могу. Только согласитесь. Голова тяжелела, и Михалыч понял, что его действительно клонит в сон. Тем более, что он и так собирался спать после стаканчика спиртного. Но как заснуть, когда ночная гостья всё ещё здесь? С другой стороны, выходило так, что странная девочка ему мерещится, следовательно, исчезнет, как только он закроет глаза. Сторож одобрительно кивнул: – Вот прям таки любой сон? И даже про Ялту? * * *
