— Тогда пойдем, мой Валет, — прошелестел росистой травой взволнованный соловьиный голос. — Пойдем туда, где мы с тобой сможем услышать их… Загадочные единорожьи сны.

========== Сон второй. Песни в синеве ==========

Тай и Валет мягко ступали по влажной дымной траве, окунувшейся в синеву поднебесной ночи. Солнечно-лазурные и снежно-васильковые стебельки льнули к босым ступням, щекотали кожу, приподнимали завесу над хрупкими бутонами белого клевера и скромных колокольчиков наперстянки.

Дряхлый серый старец, мечущийся по Последнему Краю испокон веков, сегодня посетил Стылый Холм. Обхватив великана необъятными руками, он напевал позабытую небом печальную мелодию, смешивая звуки-трели со шлейфом синетно-хладного тумана, таящего все самые странные, самые грустные и самые красивые чудеса.

— Постой, маленький Валет. — Чуткие пальцы коснулись локтя русоволосого мальчика, и тот покорно остановился, взирая на своего спутника с дрожащим обожанием.

Тай ласково улыбнулся, огладил кончиками ногтей бархат худых щек, а затем, повозившись в снятой с плеча котомке, вынул помятый красный платок, виновато взглянув на юного возлюбленного друга.

— В первый раз ты не должен видеть, — шепотом пояснил он, терпеливо дожидаясь соглашения или отказа. — Сны разбегутся напуганными зайцами, если прознают, что ты смотришь на них.

Валет протянул кисть, дотронулся до льдистого шелка платка, вопросительно воззрился на юношу.

— А как же ты?..

— Меня они давно уже не боятся. Слишком-слишком много времени мы с ними знакомы, — быть может, щемящая грусть, скрытая в певучем голосе, лишь померещилась Валету? — Если не хочешь и не доверяешь, мы можем попробовать и так. Или мы просто можем уйти и вернуться когда-нибудь в другой раз.

— Нет! — обыкновенно блеклый и чахоточный мальчик порозовел, торопливо отвел взгляд и уже спокойнее повторил: — Нет… я хочу остаться. Можно?..

В его просьбе крылось много-много больше, чем думал он сам. Валет чувствовал, догадывался, несвязно хватался за хвосты проплывающих мимо дивных рыбин…

Но знать наверняка — знал лишь Тай.

— Можно, маленький Валет, — проколебавшись с одно короткое мгновение, равное полету срезанного одуванчика, согласно выдохнул тот. — Конечно можно. Оставайся. Столько, сколько захочет твое сердце…

Ладони нежно коснулись волос, огладили пряди и кожу, обвели мочки ушей и прозрачную перепонку опушенных висков. Платок зашуршал, застелился, узелок завязался крохотным рубиновым камушком.

Мир, испещренный разбросанными в пространстве забытыми красками, потерял разом весь нарисованный цвет, сделавшись монолитно мрачным, почти черным, почти пустым…

— Не бойся… — И там же Валет впервые узнал, что у голоса его короля есть свое собственное особенное сияние. Синее, как сонный в спозаранках холм. Белое, как рассекающая ночь потерянная комета. — Я буду с тобой…

«До конца, милый мой Валет. До самого-самого конца…»

Шаг за шагом, шаг за шагом — и Валет потихоньку начинал видеть.

Не солнце и не луну, а белоперых да алоглазых голубей, что бороздили космическую пустошь на колокольчиковых крыльях-парусах.

Не угловатые шарики сметанных звезд, а воскресно-серый снег, что сыпался сверху густой крупой, разбиваясь крохкими бубенцовыми искорками у самых начал порванной атмосферы.

Мир окрасился в индиговый цвет, цвет подлунных бутонов, цвет стеклянных озимых глаз и подземной драконовой крови.

Тай ступал рядом, поддерживая беспомощно доверившегося спутника за плечи и спину, сжимая в пальцах не умеющую обогреться ладонь, обозначая беглыми прикосновениями направление, куда лежал их, не знающий ни временной, ни конечной цели, путь.

— Что ты видишь, милый мой Валет? — заведенной куклой спрашивал солнечный принц, прекрасный яснокрылый мотылек, и Валет охотно отвечал, повествуя о том чудесном, что видели его ослепшие, но прозревшие вдруг глаза.

Он рассказывал о великих горах, таких высоких, что вершины их терялись во вселенной, а по склонам-уступам, дробя копытами драгоценный камень, скакали винторогие бараны с углем смолистых глазниц. Рассказывал о дворцах и замках, что скрывались среди узких пещерных ущелий, вспарывая хрустальные потолки теми шпилями, что острее всех на свете невыплаканных слез.

На стенах тех замков развевались бесснежные хоругви, сотканные из пламени огромных льдивых зверей, а внизу, у подножий, такие же бесснежные псы гоняли желтокрылых бабочек, способных поднять на своих спинках по округлому замшелому валуну…

Но больше всего, страстнее всего, погружаясь с головой в новый приоткрывшийся край, мальчик рассказывал о конях.

Белесых и голубых конях с сапфирами глаз, чертополошьей проседью лохматых грив, кручеными жезлами-рогами посреди оцелованного лунными губами лба.

Конях, что носились, не зная усталости, по холму и горам, перепрыгивали замки, возносились к небосклону на одних лишь сверкающих копытах без всяких крыл.

Конях, что звонко-злато ржали, сочиняли васильковые песни и нашептывали мириадам спящих миров их грядущие и настоящие сны: сначала тихо, смутно, в безумной какофонии шума волн и плача бурых альбатросов, затем — всё отчетливее, громче, водопадным эхом пробудившейся старой скалы.

— Слышишь?.. — взволнованным шепотом доносилось на ухо голосом скворцового соловья, и Валет, отвечая с той честной искренностью, на которую только было способно его молодое сердце, кивал.

Он слышал.

Слышал самое в своей жизни прекрасное, самое пугающее, самое чуждое и одновременно родное.

Слышал голос душ белых седых лошадей:

Сквозь оковы бесовского леса,

Сквозь туманы, небо и поля

Был дарован людям вещий месяц,

Что своим прозвали они зря.

Он сверкал, искрился позолотой,

Светом звезд манил пуститься вдаль.

Таял в ладане, отравленном заботой,

Закрывавшем бренную печаль.

Месяц жил в груди и за глазами,

Бился в сердце, крылья рисовал.

Согревал остывшими ночами,

Защищал от гнева черных скал.

Для людей — всё времени потеха,

Нет для них ни счастья, ни «всегда»;

Белый месяц — только горстка смеха:

Стал он той за стрелки да года.

Слезы-морось, а в кости́ пустое —

Нет у смертных больше синих крыл.

Сон забыт, мир тонет в горькой хвое,

Чей огонь тень сказки перебил.

День за днем конец берет в начале.

Мир разбился; сны ушли туда,

Где остались теплые печали,

Где нет лета, не метут снега.

Все осколки — призраки забвений,

Род людской — проклятье пустоты.

Сны живут без сна и сновидений,

Край Теней — без света и мечты.

Ночь прошла, остался только вечер.

Вечный вечер, странник синих зим.

Месяц пал, но дух его излечит

Тот чудак, что вдаль пойдет за ним.

Обогреет, повернет в ладонях,

Вставит ключик в сердца тесноту

И, прозревши, сну споет о ко́нях…

Сну споет, прогнавши темноту.

🐾

— Откуда ты, Тай?.. — осторожно спросил Валет, вглядываясь в тронутое надтреснутой улыбкой, запавшее соловьиное лицо.

Под гул далеких беспокойных планет, под посвист дующего в рожки смерчей небосвода, они сидели в тени синего холма, опустив ноги в покров пробегающего мимо стылого ручейка.

Холодные резкие струи, раскрашенные янтарем и чернилами, кололи легким зыбким морозцем, тут же согревали кипящими ожогами, вновь обдували сиплым стуженым дыханием.

Запавшая в душу песня рогатых седых коней всё еще звучала в сердце у синеглазого мальчика, впервые взглянувшего на Последний Край совсем по-иному.

Солнечный бродяга, носящий нечестную фарфоровую маску, опять изломанно улыбнулся. Пригладил русые мальчишеские волосья и с деланной беззаботностью откинулся на спину, распластавшись на траве, подставляясь всевидящему свету лучисто-стеклянных заоблачных горошин.

Горошин таких же инаковатых, таких же фантомных, таких же забытых, как и всё в Последнем Крае, как и всё в их переиначенном половинчатом мире.