– Знакомьтесь, Иван Александрович, – донеслось до Анненкова, – Глафира Ракович, моя строгая тетушка.

«Не иначе, женишка девице представляет», – подумал Павел Васильевич, вглядываясь в умненькое, серьезное личико девицы, которое как будто когда-то уже видел. Женишок же, или «нахал», по определению Анненкова, не нашел ничего лучшего, как в голос рассмеяться:

– Не шути́те, Варвара Яковлевна, какая тетушка? Вы хотите сказать, племянница?

Тут уж рассмеялась Варвара Яковлевна, но смехом слегка нервическим.

– Полноте, Иван Александрович, не настолько же я стара! У нас разница с Глафой всего-то один год, и тот не полный. Глафира младше меня на год – и она действительно моя тетя, а я ее племянница.

По-видимому, загадки родства были за пределами понимания «нахала», он осклабился, согнулся в поклоне и попытался поцеловать ручку девицы. Но та, густо покраснев, ее отдернула. Возникла неловкость, которую хозяйка решила замять вопросом к гостю: – Знаю, Иван Александрович, что вы на водах в Карлсбаде встречались с моим братом. Как его здоровье? Он жаловался в письмах на кашель. – Да плохо, – ответствовал «нахал», – одна слава, что воды целебные. Брат ваш кашляет по-прежнему, не чахотка ли у него?

Варвара Яковлевна изменилась в лице:

– Бог с вами, какая чахотка! Да и чахотку нынче лечат. Может, ему отправить бергамотов французских? Я слышала, прекрасное средство против чахотки, главное – природное. – И она обратилась к девице, про которую все временно забыли:

– Ты, Глафа, недавно с Полтавщины. Растут у вас в имении бергамоты?

– Растут в теплицах. Но против кашля их нужно много съесть, штук 20.

«Нахал» снова не мог удержаться от смешка.

– Помилуйте, кто же может съесть 20 бергамотов?

Хозяйка, желая снова снять неловкость, мирно заключила:

– Ну, двадцать не двадцать, но я слышала, что много.

Анненков подумал, что, если девица не отступит, он обязательно к ней подойдет и познакомится.

И почти против воли услышал: – Да их легко есть, они маленькие и кисленькие, наподобие лимона, но не такие резкие. Не меньше 20, иначе кашель не пройдет.

Почти сразу после этих слов Варвара Яковлевна увела своего гостя – для представления прочим завсегдатаям гостиной. По-видимому, она уверилась, что тот фрукт, который являет собой ее тетя, – не для него. На их месте, подле молодой особы, как-то само собой, оказался Анненков. Пушкин, к которому Павел Васильевич, со времени своего корпения над его тетрадями,[2] относился по-родственному, в таких случаях употреблял слово «нечувствительно». Анненков нечувствительно оказался против странной девицы и нечувствительно завел с ней разговор. Впоследствии он даже не мог вспомнить, о чем они говорили, но впечатление от этой встречи было так сильно, что, приехав тем вечером домой, он долго сидел на постели без движения. Силы его покинули. Он был потрясен, ошарашен, сбит с ног. И это было началом той двухлетней эпопеи, которая в конце концов завершилась венчанием в Исаакиевском Соборе 26 февраля 1861 года.

В Клубе все было по-старому. Обслуга, знавшая Павла Васильевича, кланялась и расплывалась в улыбках, завсегдатаи радостно кивали, многие подходили поздороваться и перекинуться словом.

Подбежал один из знакомых комитетчиков, что-то затараторил о насущных нуждах… Анненков слушал вполуха, он поймал себя на мысли, что все связанное с его работой в различных комитетах сейчас отошло для него на второй план. Его женитьба совпала с подъемом дремавших в обществе сил, пробужденных реформой, дарованной царем народу. И в обществе, да и в Анненкове, поначалу было много энтузиазма, желания реформу подтолкнуть, помочь обеим сторонам – крестьянам и помещикам – в их новом положении. Однако дело шло туго. Крестьяне бунтовали, видя, что земля остается у помещиков и им придется платить за земельный надел. Начались студенческие бунты против «грабительской реформы».

Верное своим привычкам, правительство на крестьянские и студенческие бунты отвечало жестокими расправами – казнями, крепостью, ссылкой… Получалось, что реформа внедрялась с помощью кнута. И крестьяне так ее и воспринимали – как очередной рекрутский набор, как ссылку в Сибирь или на Амур. Приехав сразу после женитьбы в родное Чирьково под Симбирском, Павел Васильевич увидел совсем не «счастливых поселян». Мужики смотрели исподлобья, как люди, которых обсчитали. Пыл Анненкова поугас. Его внутренние силы пере-направились с общественных нужд на семейные. Болезнь Глафиры ускорила этот процесс.

Комитетчик, не встретив внимания, отошел. А Павел Васильевич медленно проследовал в уединенный уголок обширного ресторанного зала, полуотгороженный китайской ширмой, и приказал человеку принести себе кушанья и шампанское. Он заказал стерляжью уху, жаркое из дичи и на сладкое – свежую клубнику со сливками.

Пока ждал заказ, мысли сами собой вернулись к прошедшему. Сегодня в разговоре с Боткиным назвал он нескольких друзей-приятелей, сверстников, с которыми шел по жизни. Двоих не упомянул. И не потому, что ушли из памяти. Он сам вычеркнул их из числа друзей – как не было. Сильную обиду нанесли, не оба, один из них, тот, кто верховодил в этой паре, – Герцен. Павел Васильевич был человеком добродушным, хоть и с некоторой хитрецой, друг Тургенев часто говорил об его «степном лукавстве», но в чем никогда не был замечен, так это в прощении обид. Не пустеньких обидок, на которые взрослый мужчина не обращает внимания, а обид настоящих, корневых, проходящих по самой твоей середке. Такую обиду нанес ему Герцен в своем письме. И случилось это – как и положено для таких дел – в самое счастливое для Анненкова время, когда со своей Глафирой как молодожен разъезжал он по Европам. В такое время трудно застать человека его корреспондентам. Но Герцен сумел – застал, написал на гостиничный адрес в Милане, прямо в разгар их с Глафирой бултыханий на озере Комо.

Клубный подавальщик, лет более тридцати, но расторопный и легкий на ногу, поставил на стол уху в чугунном котелке и плетеную корзинку с караваем только что испеченного ржаного хлеба, его здесь полагалось не резать ножом, а рвать руками. Подавальщик был знакомый. Анненков к нему обратился: «Здравствуй, Петр! Как у вас дела идут?»

Тот не спеша проговорил: – Не шибко идут, Павел Васильич.

– А что так?

– Давно вы у нас не были, Павел Васильич, за это время кое-что поменялось.

– Что например?

– Да господа… вы только на свой счет не примите… помельчали господа, многие с гнильцой. Ни выпить, ни съесть нормально, алкоголь с ног сшибает, гниль, одно слово. А мошенников развелось! Давеча, слышно, у нас в карты один генерал проигрался, так наотрез отказался платить, и как сказывают, вовсе он не генерал, а самозванец.

Подавальщик покачал головой, хитро посмотрел на Анненкова – и отправился за жарким.

Анненков тем временем прикончил уху и принялся за принесенное – с пылу-жару – жаркое. Еда казалась ему необыкновенно вкусной, он запивал ее шампанским – и оно тоже казалось отменным. Увидев Петра, несшего ему десерт, он продолжил свои расспросы:

– А какая причина… этой гнили, как ты думаешь?

– Да и думать неча, трещина по стране прошла, сами знаете какая. Опять же, англичанка гадит, как без этого? – и снова взглянул с хитрецой.

Анненков вынул из портмоне купюру, протянул подавальщику.

– Помню, ты был неженатый, а как теперь? Небось женился, деток нарожал?

– Никак нет, Павел Васильевич. Тут в городу и жениться не на ком, одно баловство. Я за женой в деревню поеду, но нужно сначала денежку прикопить, время мое еще не пришло.

Клубника была сладкая и сочная, сливки густые, обед явно удался. Разговор с Петром прервал его мысли, но ему хотелось додумать, довспоминать, вытащить свою обиду на поверхность, чтобы ее изжить. Он пил шампанское и вспоминал.

С Герценым он пересекался многажды. Люди одного поколения, рожденные в победном 1812, были они сверстниками и даже поначалу единомышленниками. Поездив по заграницам, повидав мир, Анненков не мог не видеть отсталость России, необходимость для нее большей «цивилизованности», которая еще с петровских времен шла с Запада. С другой стороны, и Герцен, и он были патриотами; в те давние 1840-е, когда разгорались в их кругу жаркие дебаты о будущности родины, – и они, и Хомяков с Костей Аксаковым, причисленные впоследствии к партии «славянофилов», видели в русском народе крепкое ядро, самобытность, огромный запас нерастраченных сил. Все ратовали за то, чтобы эти силы высвободить, то есть освободить народ от крепостного ярма.