Двум дебилушкам, любимому нейробиологу,

любимому учителю, любимому городу

и моему подсознанию посвящается.

Матильда рисует слонов. Ими пестрит весь альбом и несколько листочков из блокнота. Испытывающе глядя на синий карандаш, она размышляет, приделывать ли слонам крылья или пусть обходятся ушами. Слоны должны летать назло всем законам аэродинамики.

Светло‑серый оттенок комнаты (даже грязно‑белый, так как все ее покрытие в виде обоев и штукатурки когда‑то было белым) немногим светлее оттенка на улице. Какой сегодня день? Какой сегодня месяц? Матильда оглядывается на календарь. Календарь молча пожимает плечами.

Панорама комнаты за ночь не изменилась, хотя этого следовало бы ожидать, несмотря на то, что восьмилетним девочкам еще сложно себе представить, какие именно изменения должны были произойти. Когда ночуешь одна, в обнимку с тишиной, кажется, что кто‑то еще должен был что‑нибудь поменять к моменту твоего пробуждения – хотя бы слонов на рисунках.

Но слоны были неподвижны. Был неподвижен и холодильник допотопного образца, напоминающий перевернутую и поставленную на дыбы ванну с ручкой‑отмычкой. Таким холодильником можно убить, если случайно уронить его на кого‑нибудь. Матильда много раз об этом думала. Любопытно же, как такое убийство будет выглядеть в новостях. Сенсация! Жертва рецидивиста валяется с расплющенным лицом. Журналисты ведут расследование. Родители запрещают детям близко подходить к холодильникам.

Комната была похожа на коробку из светлого картона, в которую поставили разные вещи. Под северной стеной, где обои меньше всего облезли, жил диван. Ужасный старый диван, на который даже можно залазить с ногами. (Для диванов такое поведение считается оскорбительным). В западной стене – два окна. Как два прямоугольных глаза. Белые обои со следами какого‑то узора, сильно ободранные. Рамы и подоконники покрыты толстым слоем белой краски, которая пузырилась и лопалась, от чего кое‑где на окнах остались жирные трещины. «А в трещинах наверняка живут тараканы», – думает Матильда.

У нее были темные волосы ниже плеч и темно‑зеленое платье. Детское лицо, какими обычно украшают этикетки йогуртов или вишневого джема. Тонкие руки и ноги. Серые глаза. Иногда она делала себе прическу – два плетеных гнезда на затылке, но большую часть времени она не делала с волосами ровным счетом ничего: главное, чтоб не спутывались.

На фоне старого барахла пасмурные оттенки улицы кажутся такими отвратительными, что смотреть на них противно. Какой сегодня все‑таки день? Это важно.

Матильда оглядывает комнату. Сейчас утро и надо выгулять собаку. Русский черный терьер иногда выгуливает себя сам, но в подобных случаях Матильда обычно просыпается от хлопка входной двери. Пес умел сам открывать ручной замок.

– Фэри! – зовет она, но в комнате по‑прежнему тихо. – Фэри!

Она вскакивает с дивана и бежит в прихожую – проверить дверь. Прихожая – это один из углов комнаты, чуть задвинутый вглубь дома. Рядом с ковриком «Welcome» стоят ее ботинки. Матильда нажимает на дверную ручку. Дверь открывается. Значит, он ушел гулять сам.

Сквозь приоткрывшуюся дверь видна лестничная клетка. Из соседней квартиры выходит бабушка Лиз. Ее голова покрыта хиджабом.

– Доброе утро! – здоровается Матильда, демонстрируя вежливость.

– Доброе, – оборачивается пожилая женщина турецкой внешности, – а где твой четвероногий друг?

– Ушел, – Матильда вспоминает, который сейчас час.

– Не боишься отпускать его одного? Авось удерет?

– Он уже привык.

Матильда наскоро прощается, засовывается обратно в квартиру и захлопывает дверь. На восточной стене, под которой стоит только дряхлый шифоньер, висят часы. Такие же дряхлые и невзрачные, но зато правильные. Одной стрелки нет. Вторая стрелка обескураженно показывает девять часов. Матильда приуныла.

Она прошла через всю комнату к южной стене, под которой стояла «кухня». На плите ее ждала турка со сваренным вчера вечером какао. Матильда наклонилась и шумно вдохнула воздух. «Пить можно», – изрек внутренний технолог. «А еще пить можно прямо из турки», – изрекла внутренняя непослушная девочка. «Не, так неудобно», – Матильда махнула рукой на возможность пить неправильно и потянулась к буфету за чашкой.

Пункт про какао можно считать выполненным. Матильда не спит с шести часов утра. Теперь осталось дождаться Фэри, открыть ему дверь и пойти строить себе гнездо из покрывал на диване. Чтоб уже не нужно было никуда вставать. Посуда не вымыта, волосы не причесаны, зубы не чищены – красота!

Какао действительно оказалось пригодным для употребления. Даже вкусным. Ночь в теплом помещении синтетическому молоку не повредила. Уже много лет в городе Ж никто и не слышал о природном коровьем молоке. Матильда, как говорит Сенк, не знает, что такое настоящее молоко. Что такое настоящие сливки. Впрочем, она и родителей не помнит, и ничего. Невелика потеря.

Какао было пронзительно коричневого цвета, из‑за которого опрятная ветхость комнаты казалась чуточку веселей. Диван дружелюбно продавливается – прыгать на нем уже нельзя. Но сидеть можно. Если еще обвешать стены синими слонами – будет вообще супер. Матильда перегнулась через подлокотник. На полу рядом с диваном стоит стопка комиксов и книг. Такая же аскетичная, как и все в этом помещении. Комиксы Матильда выучила наизусть, пора было взяться за что‑то посерьезней. Кроссворды – не вариант. Они все заполнены владельцем квартиры. И книги тоже его. «Но я же осторожно», – и она вытаскивает лежащую ближе всего книгу.

Книга оказалась по‑настоящему серьезной. Макиавелли. «Государь». «Не сказки – это уже грустно. Но лучше, чем ничего, – рассудила Матильда. – Скоро вернется Фэри, а уж ему‑то наверняка понравится политическая философия эпохи Возрождения. Может, Макиавелли – как раз то, что нужно под какао и собачий храп».

Как и все дети, кажущиеся нормальными, Матильда обожала сказки. И сложно сказать, что она любила больше – читать их или придумывать. За свои сознательные восемь лет она прочла всего одну книгу со сказками, несколько раз, от корки до корки. И перечитала бы ее еще, если бы книгу не потеряли при переезде.

За дверью послышался топот копыт. Соседи этажом выше завели осла «на черный день». То ли боятся, что есть нечего будет, то ли боятся спину надорвать. Теперь вот активно запасают рис и муку. «Лучше б молоко и какао запасали», – Матильда удивляется глупости своих соседей. Зачем готовиться к апокалипсису, если до него, скорее всего, не доживешь? Ни один человек на свете еще не дожил до апокалипсиса. И уж тем более – никто от него не умер. (Раньше Матильда сравнивала апокалипсис с уколами антибиотиков, от которых потом синяки на попе, но до уколов она все‑таки дожила, и выжила, и теперь это уже неактуальная метафора.)

После топота копыт послышался шорох собачьих лап. Сейчас будет проситься.

– Фэри, открыто! – вопит Матильда с дивана.

Дверь медленно‑медленно открывается, в комнату заходит метис добермана и пуделя. Черная шерсть каракулем. Висячие уши. Глаз почти не видно из‑за меха. Из него вышла бы неплохая иллюстрация для детской книжки о добре.

С небрежностью Джеймса Бонда он захлопывает дверь задней лапой и ковыляет на кухню – завтракать.

Рядом с холодильником стоят два пластиковых контейнера из‑под маринованных помидоров. Это собачий сервиз.

– Сенк еще не вернулся, Фэри, еды пока нет.

Пес разочарованно оглядывается. Матильда уже успела укутаться в покрывало, найти безопасно твердую горизонтальную поверхность – в виде подлокотника – для чашки с какао и выложить на коленях Макиавелли так, чтоб он не падал.