Я шёл по звезде,

   изменяющей цвет,

  Дорогой, ломавшей

   своё направленье..

  От зыбкости этой

   теряя терпенье,

  Пытался увидеть систему

  в паденьи монет.

  Систему я строил, но всё изменялось

  И время сквозь пальцы текло из руки,

  И солнце по небу за ночью гонялось,

  В своей безнадёжности не замечая тоски.

  И лица прохожих расплавленным воском

  Стекали на землю, оскал обнажая.

  И вся моя жизнь оказалась наброском

  К стакану без дна и обрыву без края.

  А всё, что я знал,

  было не откровеньем,

  А просто случайным

   скоплением истин.

  И бред был покоем,

  а сон был сомненьем.

  И дни засыхали,

  как старые листья.

  А смерть лишь насмешкой над жизнью казалась

  Отсутствием ритма в течении звука.

  Я шёл по звезде, но она изменялась

  И я умирал от слепого испуга.

  И лица прохожих расплавленным воском

  Стекали на землю, оскал обнажая

  И вся моя жизнь оказалась наброском

  К картине, где небо

  и море

  без края.

  Я был болен одной из тех странных болезней, которые раньше называли душевными, а теперь психическими, пробуя сначала найти ошибку в биохимических процессах тела, чтобы потом пытаться исправить её химическими способами, а нежелание человека подвергаться бесчисленным анализам, объясняют развитием болезни. Уступив настойчивым просьбам родственников, я провёл бесконечные часы в лабораториях, позволяя колоть себя иглами и просвечивать аппаратами, представляющими самые современные и модные движения науки, чтобы получить от энергичного врача отчёт, что хотя все результаты показывают, что я абсолютно здоров, обследования рекомендуется повторять регулярно, не реже, чем два раза в год. Я отчётливо видел оба слоя его глаз, внешний, показывающий обязательное для доктора участие и внутренний, выражающий опасение упустить выгодного пациента, который сам по себе ему абсолютно безразличен. Успокоив таким образом родных, я продолжал оставаться в том болезненном состоянии, когда необходимость быть обычным для постороннего взгляда вызывает внутри ощущения канатоходца, для которого наступить в пустоту не страх разбиться, а боязнь испортить зрелище.

  Всё началось два года назад зимой. Я жил тогда в небольшом, но столичном городе, который гордился низким уровнем преступности и напоминал о желательном для граждан присутствии на церковных службах механическим звоном колоколов. Получив недавно наследство от дальнего родственника, я бросил работу, которая ничего не давая сердцу, выматывала меня физически, но была необходима из-за  нужд жены и детей.

  Был вторник. Я вернулся с короткой прогулки домой и застал Настю на кухне, нарезающую овощи.

  - Размешаешь тесто? - спросила она.

  Я посмотрел на старую, щербатую миску и вдруг впервые увидел её цвет. Он был прозрачным, но глубоким, уплывающая в тесто ложка казалась в нём серебряной стрелой. Это не был, как, не присматриваясь считал я раньше, режущий глаз химический ультрамариновый, но это и не был один из тонов синего. Цвет неба, случающегося в неслучайную минуту без напряжения усиливающей приставки, уходящий в бесконечность цвет, куда мягко погружаются глаза и перехватывает дыхание от неожиданной скорости падения. Цвет радости, которую нужно только вспомнить, чтобы увидеть. Цвет, которому стало название: маринновый цвет. Помешивая и меняя время от времени направление круга, я смотрел как оживала вязкая смесь, становясь всё более тягучей. Я останавливал вращение и она покрывалась маленькими пузырьками. Я выбрал направление часовой стрелки и сразу же начал втягиваться в коридор, стены, пол и потолок которого были из молочного янтаря. Я действительно стоял в светлом коридоре. С одной стороны он заканчивался тупиком, с другой - была дверь. Удивительно, но я не чувствовал ничего, кроме ощущения повторения места. Я знал, что будет за дверью. Я шагнул к ней, но кто-то шепнул: